И все же, не хочу скрывать, в те дни зеленой юности, прежде чем пропитанный бесстыдством и притворством свет вконец разрушил данную мне природой непосредственность чувств, я склонен был отдавать предпочтение титулу красавицы перед любым другим; любая красотка имела в моих глазах преимущество перед дурнушкой королевских кровей. Будучи фатом и сластолюбцем, я все же не был настолько глуп, чтобы ставить сословную гордость выше наслаждения, да и сейчас не взялся бы с чистой совестью утверждать, будто геральдическая контора штампует чары с такой же легкостью, как титулы, и что созерцание болезненного вида какой-нибудь графини с такой же неизбежностью возбуждает страсть, как тешит мелкое самолюбие. Ну, и достаточно для тех, кто поморщится, узнав о моем выборе. Могу сказать лишь, что если они жалеют меня за него, то и я им отнюдь не завидую. Эта девушка, по имени Диана, поступив в услужение к тетушке, за несколько дней успела вскружить голову мужской половине челяди настолько, что нам с большим трудом удавалось поддерживать в них трезвость: весь октябрь они только и делали, что пили за ее здоровье. Она стала всеобщим кумиром, коему платили дань восхищения все подряд – от конюха до камердинера.

Один из моих лакеев, Уилл, которого я по двадцати раз на дню грозился уволить за неряшливость, преобразился в чистюлю и щеголя. Я пожелал узнать причину столь удивительной метаморфозы, и он признался, что обязан ею этой прекрасной возмутительнице спокойствия. Я был заинтригован и, убедившись, что она прехорошенькая, тотчас забыл о ней.

Диане было около девятнадцати лет. Она только что оставила место в женском пансионе, где прислуживала девицам из благородных семейств и где сама имела возможность нахвататься азов образования и воспитания, благодаря чему уверовала в свое превосходство над другими служанками. Полдюжины затверженных, на манер попугая, слов; две-три чувствительных элегии (таких, как "Дует северный ветер", "Приди, Розалинда" и "О, приди ко мне!"), исполняемых довольно сносно; способность кое-как наигрывать маленькие пьески на надтреснутом клавесине, до той поры хранившемся в чулане; а также декламирование наиболее душераздирающих отрывков из "Катона" и подражаний типа "Добродетельной сиротки" и "Удачливой горничной" – все это делало ее недосягаемой для прочей челяди, и они начинали возмущаться, что такое небесное создание должно прислуживать. У нее самой кружилась голова от подобного возвышенного вздора; в конце концов она Бог знает что вообразила о своей неземной красоте и прочих достоинствах, так что со временем обещала сделаться невыносимой. Впрочем, нужно отдать ей должное: она всегда была аккуратно и чистенько одета, за исключением тех случаев, когда цепляла на себя дешевые украшения, которые, однако, лишь подчеркивали, что никакая безвкусица не способна нанести роковой урон хорошенькому личику и стройной фигурке. Ее руки счастливо избежали огрубения – впрочем, вполне возможно, что ей не поручали черной работы.

Поведение этой феи, державшей остальных слуг на расстоянии, третировавшей их с нескрываемым презрением, вызывающим скорее насмешку, чем симпатию, имело тот эффект, что они ее буквально боготворили. В доме не было других разговоров, как только об очередной жертве ее красоты, каком-нибудь парне, чьи притязания она подняла на смех. Такая репутация снова возбудила во мне сдержанное любопытство, и я решил приволокнуться и таким образом приятно провести время, оставшееся до отъезда в Лондон.

Я стал всячески выделять ее, давая понять о своих намерениях. Простушка, видимо, вообразила, будто и со мной можно играть в те же игры. Я начал с небольших подношений; она вернула их с величайшим достоинством и самообладанием. Ей, видите ли, интересно знать, что я хочу сказать таким поступком. Она выражает надежду, что своим поведением не дала повода плохо думать о себе. Она понимает, что занимает слишком ничтожное положение, чтобы я мог смотреть на нее как на будущую жену, и слишком уважает себя, чтобы стать любовницей первого лорда Англии. Что с того, что она бедна – зато добродетельна… и прочий вздор, который некоторые болваны с состоянием, но без мозгов принимают за чистую монету. Что до меня, то мне ни в коей мере не угрожала опасность зайти дальше, чем следовало, ибо только истинная страсть толкает нас на опрометчивые поступки, а ее не было и в помине. Поэтому мне не составило труда хладнокровно разработать план боевых действий. Чем больше я владел собой, тем больше у меня было шансов принадлежать ей – но на моих условиях. Не стану отрицать, я бросил платок, как султан, и ее отказ по моему кивку поднять его задел мое самолюбие. Но я не сомневался, что возьму реванш – она поплатится собственной гордостью. Не сомневаясь, что в основе ее убийственной добродетели лежит не что иное, как тщеславие, я как раз и сделал ставку на это свойство ее натуры.

С этой целью я удвоил рвение и позволил себе пренебречь некоторыми предосторожностями – как если бы меня обуревала настоящая страсть. Девушка еще больше возомнила о себе и раздула обиду; сопротивление ее выросло до невероятных размеров, чему я, ввиду бесстыдства и наглости ее расчетов, не мог не аплодировать, вынашивая в то же время замысел сурово покарать ее – в свое время.

Добрая тетушка, приняв разыгранный спектакль за чистую монету, едва не отослала предмет моих вожделений от греха подальше, но я пустил в ход все свое влияние, и она позволила Диане остаться, хотя и неохотно – чего я потом долго не мог простить ей, оскорбившись, главным образом, предположением о серьезности моих намерений.

Обнародовав свои чувства, я тем самым расчистил поле битвы, убрав с дороги соперников: никто не осмеливался оспаривать у меня мою Дульсинею. Естественно, я не упустил ни единой возможности насладиться этой комедией. Ах, какой вид она напускала на себя, когда я с неподражаемым пылом и самоуничтожением изображал несчастного влюбленного, имея в виду двойную цель – наслаждение и месть. Чем больше жара и нетерпения я вкладывал в свое ухаживание, тем яростней Диана защищала свою невинность, пока наконец – в силу самообмана либо потому, что я дал повод, – тщеславие ее не раздулось прямо-таки до чудовищных размеров и она не позволила себе строить надежды на мой счет. Неудивительно, что крепость, не охраняемая больше никем, кроме одного только продажного часового – корыстного расчета с ее стороны, – должна была рухнуть перед столь рьяным завоевателем. В сущности, падение женщин – дело их собственных рук; неуважительное отношение к ним со стороны мужчин имеет источником их неуважение к самим себе – во всех смыслах.

В ходе многочисленных словесных поединков Диана с остервенением обороняла свою невинность (очевидно, пребывая в заблуждении, что это разожжет мою страсть) и сама немного увлеклась: эта малость и сыграла роль бомбы, с помощью которой я взорвал броню ее неприступности.

И здесь я не могу со всей прямотой не отметить, что в извечной битве полов, навязанной нам природой и присутствующей, в той или иной форме, на всех этапах жизни, мужчины заслуживают упреков в большой несправедливости, когда вменяют женщинам в вину, приравнивая к преступлению, то притворство, на которое мы сами толкаем их, вынужденных защищаться. Если они влюблены и достаточно искренни, чтобы признаться в этом, мы упрекаем их в доступности, а если, к нашему пущему удовольствию, оказывают сопротивление, обвиняем в лицемерии.