Я вдруг тоже завизжал и понесся вслед за ними. Какое это восхитительное могущество, когда от тебя шарахаются, какой восторг!

Но он длился у меня недолго. Какая-то сторожиха сразу заметила, что я ненастоящий, примазавшийся самозванец, и выдернула меня из их толпы за рубашку, арестовала на всем скаку.

— Попался! — закричала она. — Попался малолетний преступник!

— Так его! Так его! — закричали кругом все, кто шарахался.

— Пустите. Вам за меня отомстят, — сказал я.

Но она не пустила, а заставила меня до вечера подвязывать поломанные цветы и поливать садово-парковые. Были там такие растения непонятного вида. Она знала, что за меня некому мстить, вот и пользовалась. Я носил воду и чуть не плакал от обиды и несправедливости. Мне давно хотелось поработать в Таврическом саду, это было бы настоящее удовольствие для прежнего меня, для неарестованного. «Ломать так мастера, портить умеете, а работать небось неохота? Не любишь работать, по глазам вижу, что не любишь», — говорила она. Попробовал бы кто так со мной обращаться, если б я был в шайке-банде. И как она только догадалась? Нет, никогда я так не мечтал о могуществе и бессмертии, как в тот несчастный вечер.

Наконец мама купила мне спортивный костюм. Без этого костюма я не мог ходить на футбол в Таврическом саду, все сразу принимали меня за обычного зрителя. Другое дело — в костюме. Если встать близко за воротами, вполне можно было сойти за брата вратаря, за запасного или за сына тренера. Шаровары были с резинкой; если оттянуть ее и щелкнуть себя по животу, все на стадионе оглядывались, даже судья. В общем, зеленый костюмчик что надо, швейной фабрики «Высший сорт».

Вокруг стадиона протекала речка, полная килек и головастиков; мы их ловили иногда и пускали в банки с водой, чтобы основать зоологический кружок. Больше во всем саду не было никакой живой добычи для нашего кружка, и он сам собой развалился, но мы каждый раз забывали и снова налавливали полные банки. Как-то неинтересно было ловить без всякой полезной цели. Только когда начинались спортивные соревнования, мы бросали ловлю и высаживались на высоком берегу речки, — это считалась собственная трибуна нашего двора.

Теперь, в костюме, я впервые в жизни увидел так близко настоящий футбол солдат против моряков. Как громко они дышали на бегу: «хы! хы! хы!» Солдаты играли в майках, моряки, конечно, в тельняшках, и судья еле изворачивался среди них; он был беспристрастный летчик, и каждый старался его незаметно ударить. Все были облеплены тополиным пухом, особенно мяч. Целые облака этого пуха падали с окружающих деревьев, плавали по полю, запутывались среди штанг, на штрафной площадке. Вратари без всякой нужды ныряли в них вдали от мяча для собственного удовольствия. Невозможно было предсказать, какая команда сильнее. Моряки бегали очень быстро и метко били между ног солдатского вратаря, зато у солдат был страшный удар сапогом; они могли добить до моряцких ворот с любого конца поля, если бы им дали мяч и позволили спокойно прицелиться. Моряки пускались на любые хитрости, чтобы этого не допустить. Что и говорить, это была настоящая игра, не какой-нибудь пуговичный футбол и братья Красненькие.

С самого начала я чувствовал нестерпимый зуд и желание броситься на мяч, схватить его руками. Мне казалось, будь у меня собственный футбольный мяч, я бы ложился с ним спать под одним одеялом, ходил бы в кино и театры. Но папа написал маме, чтобы она ни в коем случае не покупала мне мяч, что это у меня врожденный вратарский инстинкт, так как он сам до войны был тоже вратарем, и, если купить собственный мяч, инстинкт от этого сразу погибнет и ничего путного из меня не выйдет.

Это было настоящее мученье — бороться с инстинктом. Никакой надежды на победу. В любой момент я мог сорваться и выскочить на поле. Я прыгал в ауте и щелкал резинкой, переступал черту и тут же выдергивал ногу назад, как из кипятка. Какой-то мальчишка перестал смотреть на футбол и уставился на меня, и я тоже уставился на него и, не видя мяча, понемногу успокоился.

Не скажу, чтобы он мне сразу не понравился. Даже наоборот. Я всегда хорошо отношусь к рыжим, потому что неизвестно еще, что хуже — быть рыжим или чтоб тебя никуда не принимали. Этот был рыжий до неузнаваемости, не знаю, стал бы я с ним меняться.

Потом я о нем забыл. Зашел за ворота и стал смотреть на поле, вцепившись в сетку, как настоящий малолетний преступник. Так мне гораздо легче было бороться с инстинктом. Прямо передо мной прыгал солдатский вратарь в распущенной гимнастерке (тот самый, которому я, может быть, брат), и я его каждый раз громко предупреждал, в какое место сейчас забьют следующий гол. Слишком я увлекся этими предупреждениями, не чувствовал, что сзади на меня ни с того ни с сего тихо напали. А когда почувствовал и оглянулся, было поздно — он уже убегал.

Это был тот самый рыжий мальчишка.

Что он там делал за моей спиной? Я побежал за ним, чтобы узнать, и тут же растянулся, запутавшись в штанах, в своих чудных зеленых шароварах. Он перерезал мне щелкальную резинку, негодяй!

— Презренный трус! — заорал я (или еще какую-то грубость в этом роде) и помчался за ним. Шаровары приходилось держать рукой, но я несся с огромной скоростью, меня гнала настоящая сила ненависти. «Ну погоди, мало тебе, что рыжий, еще захотелось! Я тебе покажу! Испортил мне новый костюм, как предатель, получишь теперь у меня!»

Скрыться ему было невозможно, сверкал своей головой издалека, как сигнальный огонь. Вот он близко уже, сейчас я его настигну! Ага, устал уже, садится на скамейку — сейчас, сейчас начнется расплата.

И тут кто-то передо мной внезапно возник.

Прямо-таки вырос из-под дорожки. Я чуть не врезался головой.

Это был Сморыга.

Нет, он не тонул в реке, его не били враги и не арестовывали милиционеры. За его спиной была видна вся шайка-банда, они смотрели на меня молча со своих двух скамеек, и рыжий тоже был вместе с ними, а народу кругом никого, как выжженная пустыня. Значит, я с разгона залетел в самое их логово.

— Маленьких бить, — сказал Сморыга и пошел на меня. Остальные тоже встали и пошли окружать меня. Видимо, все это у них было отработано заранее, чтобы уж не оставалось никакой надежды на спасение. Я только успел подумать, что мама будет очень беспокоиться и хорошо бы написать ей записку, но меня уже совсем окружили.

— Атас! — закричал вдруг кто-то и все нарушил. — Сморыга, атас! Он с ножом!

Сморыга отпрыгнул назад и крикнул:

— Ты что?! Бросай нож! Бросай, не то хуже будет!

— Да что вы. Какой нож? — сказал я и убрал пустую руку из-за спины. Шаровары, конечно, сразу упали.

Все же я не понимаю: это что, действительно так смешно, когда у человека падают штаны? Не такой уж это редкий случай; в бане, например, никто не придает значения таким пустякам. Может, они и в баню не ходят уже? В общем, хохотали они страшно, некоторые старушки на далеких скамейках встали и отсели еще дальше. Выжженная пустыня вокруг будто еще больше выжглась от их смеха. Они катались по скамейкам, визжали, обнимались, хотя я уже давно поднял штаны и подвязывал их веревочкой. Наконец Сморыга взял себя в руки и сказал: