Стихотворение Батюшкова «К Гнедичу» было впервые опубликовано в альманахе «Талия» в 1807 году. Это было одно из тех посланий, которыми друзья обменивались, закрепляя в поэтическом слове уже высказанные вслух мысли.

Только дружба обещает

Мне бессмертия венок;

Он приметно увядает.

Как от зноя василек.

Мне оставить ли для славы

Скромную стезю забавы? —

Путь к забавам проложен,

К славе тесен и мудрен!

Мне ль за призраком гоняться,

Лавры с скукой собирать?

Я умею наслаждаться,

Как ребенок всем играть,

И счастлив!.. Досель цветами

Путь ко счастью устилал,

Пел, мечтал, подчас стихами

Горесть сердца услаждал.

Пел от лени и досуга;

Муза мне была — подруга;

Не был ей порабощен.

А теперь — весна, как сон

Легкокрылый, исчезает

И с собою увлекает

Прелесть песней и мечты!

Нежны мирты и цветы,

Чем прелестницы венчали

Юного певца, — завяли!

Ах! ужели наградит

Слава счастия утрату

И ко дней моих закату

Как нарочно прилетит?

В этом на редкость гармоничном и музыкальном тексте Батюшков разрабатывал антиномию «счастья» и «славы» и соответственно — наслаждения и труда, молодости и бессмертия. Адресат послания выступал в роли неудачливого советчика — за поэтический труд он обещал автору «бессмертия венок», который сам поэт охотно променял бы на «тленный», то есть настоящий, — сплетенный руками прелестниц. Отношение к поэзии как к забаве («Пел от лени и досуга; / Муза мне была — подруга; / Не был ей порабощен»), отказ от славы ради наслаждений бытия («Мне оставить ли для славы /Скромную стезю забавы?») — вполне традиционные эпикурейские мотивы, характерные и для юного Батюшкова. Однако среди них звучит новая нота: юность неминуемо уходит, поэт вынужден теперь посвятить себя творчеству, которое воспринимается им как паллиатив счастья. В финале стихотворения противопоставление счастья и славы вроде бы преодолевается. Слава предстает инвариантом счастья, приходит «как нарочно», не только без усилий со стороны автора, но как будто вопреки им. Именно в этом и состоит основной аргумент поэта в споре с адресатом послания — дружба права, предрекая поэту обладание лавровым венком бессмертия, разница состоит только в средствах, которыми его можно получить. Тут, конечно, вспоминается биографический мотив — Гнедич, развивающий перед Батюшковым тезис о важности постоянного труда над большой эпической поэмой. «Играя, бессмертие задел» — вот формула, которая гораздо ближе Батюшкову и лучше всего выражает смысл его стихотворения.

Поэт, выбравший наслаждение жизнью вместо творческого подвижничества, сравнивается с ребенком: «Я умею наслаждаться, / Как ребенок всем играть…» Это сравнение отсылает к евангельскому призыву: «Будьте как дети». У Батюшкова сопоставление с ребенком тоже имеет оттенок праведничества, впрочем, как и беспечность — счастливое свойство добродетельного человека[73]. В построенном почти по житийному канону «Воспоминании о Петине» (1815) Батюшков скажет о погибшем товарище: «Счастливое лицо, зеркало доброты и откровенности, улыбка беспечности, которая исчезает с летами и с печальным познанием людей, все пленительные качества наружности и внутреннего человека досталися в удел моему другу. Ум его был украшен познаниями и способен к науке и рассуждению, ум зрелого человека и сердце счастливого ребенка: вот в двух словах его изображение»[74]. В коротком очерке о Петине его герой предстает идеальным человеком, наделенным всякого рода добродетелями, так что счастье, беспечность и непосредственное (детское) восприятие мира оказываются в их числе.

Интересно, что в ранней редакции послания «К Гнедичу» финал не был таким жизнеутверждающим:

Нет, болтаючи с друзьями,

Славы я не соберу;

Чуть не весь ли и с стихами

Вопреки себе умру.

В этом четверостишии содержится легко читаемая цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Памятник» (1795):

Так! — весь я не умру, но часть меня большая,

От тлена убежав, по смерти станет жить,

И слава возрастет моя, не увядая…

Послание Батюшкова, ориентированное на эти строки (кроме прямой цитаты «вопреки себе умру», особенное значение здесь имеет образ неувядающей славы — ср. с увядающим лавровым венком у Батюшкова), приобретало еще один значимый подтекст. Оно замысливалось поэтом как своего рода «анти-памятник». Батюшков отказывается от обязательного для этой традиции перечисления своих поэтических заслуг. Выбирая жизнь и ее наслаждения и отвергая творческий подвиг, поэт автоматически отказывается от «памятника», бессмертия и славы — отсюда мотив неминуемой смерти (физической и творческой — «со стихами») даже «вопреки себе». Впоследствии Батюшков убрал последние четыре строки — уж слишком реальный страх смерти зазвучал в этом финале.

Батюшков строит свое стихотворение на растительных образах. Венок бессмертия сплетается, конечно, из лавра. Однако вечнозеленый лавр на голове легкомысленного поэта неожиданно обретает способность увядать — «как от зноя василек». Это происходит потому, что поэт не желает «с скукой лавры собирать», отказывается от напряженного труда и предпочитает ему наслаждения: «Досель цветами / Путь ко счастью устилал». Понятно: недолговечное наслаждение молодостью связано с цветами, долговременная, вечная скука — с лавром. Не только счастье и молодость (здесь это почти синонимы), но и их необходимая составляющая — любовь — традиционно сочетаются с образом прекрасных и быстро увядающих цветов: «Нежны мирты и цветы, / Чем прелестницы венчали / Юного певца, — завяли!» Симпатии поэта на стороне хрупких, но благоуханных живых цветов в противовес вечному, но лишенному сладостного аромата лавру — исполненная наслаждения жизнь лучше пресного бессмертия.

Слава в финале стихотворения появляется в качестве самостоятельно действующего персонажа: «Слава… ко дней моих закату / Как нарочно прилетит». Образ летящей славы заимствован Батюшковым из многочисленных скульптурных, живописных и гравированных изображений эпохи классицизма. Динамика лирического сюжета в этом тексте очень велика. Смена декораций происходит почти мгновенно.

Стоит сказать еще о финальном фонетическом аккорде послания. «Итальянское» сочетание звуков т, к (д, г) и л сопровождает концовку, в которой все сомнения автора счастливо разрешаются сами собой: «Ах! ужели наградит / Слава счастия утрату / И ко дней моих закату / Как нарочно прилетит?» Итальянское звучание финал стихотворения приобрел не случайно. Связанная для Батюшкова с ощущением гармонии, такая фонетическая окраска усиливала бесконфликтность финала: противоречие между счастьем и славой снималось, таким образом, и на фонетическом уровне.