Двадцать пять лет. Две трети его жизни Саймон отсутствовал, а теперь захотел снова войти в жизнь Джеффа так, будто все время был где-то рядышком, а сейчас заскочил за пачкой сигарет.

Рикмен задумался: готов ли он простить? Он знал людей, ждавших очень долго – порою и по двадцать пять лет – возможности получить деньги или отомстить; видел таких, кто боролся за справедливость, за оправдание своего доброго имени. Но ждать двадцать пять лет, чтобы простить? Нет уж.

Он постарался разобраться в собственных чувствах. Что он испытывает? Беспокойство? Может ли он чувствовать беспокойство за человека, которого практически не знает? Или он приехал сюда, чтобы высказать Саймону, что он о нем думает? Нет, это не в его духе. А вот злость… да, злость шевелится в сердце, распирая грудную клетку, хотя он и старается загнать ее на самое дно души…

Выйти из машины его в конце концов заставило любопытство.

Изо рта шел пар, шаги громко хрустели по мерзлой земле. Одинокая дворняга, рывшаяся в пакетах из-под чипсов, подняла голову. Собачьи глаза под искусственным освещением блеснули, как осколки желтого стекла. Мгновение она смотрела на него, затем, поджав хвост и пригнув голову, крадучись убралась прочь.

Увидев полицейское удостоверение, охрана беспрепятственно пропустила его внутрь. Поднявшись в лифте на пятый этаж, он вышел на пустую лестничную площадку. Серая плитка на полу, перламутрово-серые стены, слабый запах дезинфекции и спирта и полная тишина. Пол, казалось, качался под ним, и он подошел к окну, чтобы успокоить нервы.

Внизу парковочные стоянки прострочили асфальт крупными белыми стежками. Там, где заканчивается территория госпиталя, – городская радиовышка, увенчанная телефонными и радиоантеннами, подсвеченная прожекторами – синими, рубиновыми и зелеными. Цветовой узор постоянно менялся, что создавало эффект цветомузыки. Береговая линия была невидна под этим углом, но маячная башня на католическом соборе указывала, где она проходит. Вдруг заспешив, Рикмен оттолкнулся от перил ограждения и направился к двойной двери в травматологическое отделение.

Тишина коридора сменилась едва слышным неясным шумом: шипение и хлюпанье аппарата искусственного дыхания, щелчки и жужжание насосов капельниц, подающих дозы лекарств и плазмы. Слева от Джеффа переговаривались приглушенными голосами две медсестры. Пока он бегло просматривал список палат и пациентов, открылась дверь, и он услышал быстрые шаги.

К нему шла женщина, высокая и элегантная, одетая в коричневое замшевое пальто и высокие сапоги, в темных волосах – золотые и медные пряди. Она держалась с приятным изяществом, и от нее просто-таки несло деньгами.

Выглядела она расстроенной. Увидев Рикмена, женщина остановилась и подвергла его тщательному и критическому осмотру.

– Должно быть, вы и есть тот самый Джефф. – У нее была правильная речь образованного человека, что Рикмен отметил с некоторым удивлением. В ее приветствии не было ни капли тепла.

– Да, я Джефф Рикмен, – кивнул он. – А вы кто?

Она не ответила, только внимательно смотрела на него. У нее были прекрасные глаза, большие и карие, но наполненные горечью.

– Он будет рад вас видеть, – сказала она. – Придя в себя, только о вас и говорит.

– Послушайте, – сказал Рикмен. – Я понятия ни о чем не имею…

– Не вы один. Я тоже ни о чем не имею понятия, хотя мы женаты уже двадцать лет. Ступайте и поговорите со своим старшим братом. Расскажите, как сильно вам его не хватало. – И, обойдя его, она заспешила к дверям.

– Миссис Рикмен, – окликнула ее одна из медсестер, вышедшая узнать, что означает вся эта суета. Женщина не обернулась. Тогда сестра подошла к нему. – Вторая дверь направо, – сказала она, дернув головой в направлении палаты, из которой вышла миссис Рикмен. – Ваш брат там.

«Сегодня, – подумал Джефф, – я не нуждаюсь в представлениях. Все узнают меня сами. А ведь мы с Саймоном никогда не были похожи. Вероятно, это Грейс по телефону расчистила мне путь». Он мысленно пожал плечами.

Дверь в отдельную палату была слегка приоткрыта. Он толкнул ее, раскрыв пошире, но все еще не решаясь войти. Какой-то мужчина взволнованно мерил палату решительными шагами. Он был высокий, почти как Рикмен, но более худощавый и поджарый. У него были широкие германские скулы и густые брови, которые с годами из пшеничных стали скорее седыми. Его ходьба носила маниакальный, навязчивый характер, и Рикмен почувствовал внезапную вспышку возбуждения. Показалось, что он видит своего отца. Хотя в семидесятых их отец носил длинные волнистые волосы, а полуседые волосы Саймона были коротко подстрижены, но напряженные плечи, постоянный нервический позыв к ходьбе, даже легкий широкий размашистый шаг создавали зловещее сходство.

Время от времени, не переставая вышагивать, Саймон встряхивал головой, будто вел сам с собой какие-то внутренние дебаты и вдруг наткнулся на довод, с которым не мог согласиться.

Саймон ходил не переставая. Если он остановится, то начнет сходить с ума. Его голова разлетится вдребезги как яичная скорлупа, и мозги забрызгают стены. И весь мир взорвется. Вот что он чувствовал, вынужденный выслушивать всякую чушь от людей, которые поначалу казались серьезными и заботливыми, внушающими доверие, от людей в белых халатах – врачей и медсестер. На вид вроде нормальные люди, но говорят какие-то глупости, ожидая, что он должен соглашаться с их словами, и к тому же не выпускают его, когда он хочет уйти.

Это, кажется, не тюрьма: на окнах нет решеток и двери открыты; ведь какая же это тюрьма, если камеру не запирают? С другой стороны, может, это дурдом; он знал, что есть другое, лучшее слово, но слова все время от него ускользали, подразнив мнимой досягаемостью. У него перед глазами вставала картина: он пытается дотянуться до верхней полки буфета, где папочка держит свой табак и папиросную бумагу. Один раз он даже прикоснулся к ним кончиками пальцев… но все равно не смог достать. Вот так и с этими словами… Но как это может быть дурдом, если двери никогда не запирают, ведь не запирают же? Разве что ночью… Но на улице темно, значит, сейчас ночь, а дверь открыта. Может быть, потому что здесь все время та женщина, которая все смотрит и смотрит на него?…

Та женщина. Господи! Он провел рукой по волосам. Это не его! Слишком короткие. Его волосы длинные и волнистые, а ему твердят, что такими они были очень давно. А когда он спросил: я так долго спал? каким-то особым, очень тяжелым сном? – ему ответили: нет, прошла всего неделя. Это глупость, потому что совершенно очевидно, что этого быть не может.

Он потер виски, пытаясь заставить мозги шевелиться, но это было все равно, что копаться в вате. Как будто он простудился, и всего его закутали так, что вздохнуть нельзя, только у него-то закутали мозги, и они толком не работают. А если твой котелок не варит, то кто ты после этого? Сумасшедший? Тот, кого надо изолировать для безопасности остальных?

Он опять… опять отклонился от того, что она ему твердит. Она? Все было слегка зыбким, как во сне. Но если то был просто сон, он бы сейчас уже проснулся, разве нет? Он попытался сосредоточиться. Эта женщина. Ну да, перед этим он думал об этой женщине. Она оставила фотографию, где они оба у такой вроде тумбочки, а на ней книга. Как же эта штука называлась? Короче, она сказала, что на фотографии он и она во время венчания. А он там ни капли не похож. Это скорее папочка, только такой современный весь. Ну а женщина, она сказала, что ее зовут Таня. Так вот, эта Таня похожа. Постарела, но еще соблазнительна. Нет, это невозможно, не может быть, чтобы он забыл свою собственную свадьбу! И потом, тот парень на фотографии: говорят, что он и есть тот самый парень, а он такой старый. Если он и в самом деле такой старый, значит, потерял где-то аж полжизни.