Я смотрю на фотографию и чувствую, как сжимается горло и подступают слезы, а потом понимаю, что Джек не спит. Он не двигается, но от него исходит энергия. Я перевожу взгляд на его лицо. Он лежит и смотрит на меня. Фотографии сыплются из моих рук на одеяло, и снимок Изабель, затерявшейся в постели, ложится на самый верх кучки.

— Вот эту особенно не люблю, — говорит Джек. — Смотреть на нее не могу.

Он роется в фотографиях и вытаскивает сделанный в больнице снимок, на котором мы с Изабель в профиль, смотрим друг на друга. Я держу ее на сгибе локтя, большие пальцы запущены под мышки, остальные поддерживают головку. У нас одинаковые подбородки.

— Это моя любимая, — говорит Джек. — И еще та, где ты меняешь ей подгузник. Они обе стоят у меня на столе в офисе.

— У тебя на работе фотографии Изабель?

— Да.

— Ты не говорил.

— Ты не спрашивала.

Я забираю фотографию и смотрю на нее.

— Я толстая.

— Ты выглядишь как всякая роженица.

Я, разумеется, тут же начинаю плакать. Стараюсь не побуждать Джека к действиям, но тщетно. Он садится и обнимает меня, прижав к груди.

— Отчего ты на меня не сердишься? — бормочу я. Пижама у него расстегнута, и я тычусь носом в поросшую волосами грудь.

— За что?

Я прячу лицо.

— За что, Эмилия? За что я должен на тебя сердиться?

— За то… что я спрятала фотографии.

— Я просто заказал их еще раз и велел доставить в офис.

Я поднимаю голову.

— Ты не сердишься, что я вообще тебе про них не сказала? За то, что спрятала их в ящике?

Джек вытаскивает салфетку из коробки на столике и вытирает грудь, которую я измазала слюнями.

— Конечно, не сержусь.

— Почему?

— Ты как будто хочешь, чтобы я на тебя сердился.

Я прижимаюсь к мужу. Он такой теплый, волосы у него на груди щекочут мою щеку.

Джек целует меня в макушку.

— Если хочешь, выбери пару фотографий, и я их увеличу. Мы купим красивые рамочки и поставим их здесь. Или в гостиной.

— Господи, не надо. То есть… не сейчас. Я еще не готова.

Он чуть слышно вздыхает.

— Не то чтобы я никогда этого не захочу. Но не сейчас.

— Хорошо.

— Сейчас я хочу, чтобы они оставались тайной. Моей. Больше ничей. — Я не сразу понимаю, что сказала. — И твоей, разумеется. Конечно, твоей тоже.

— Ну да.

Я снова беру маленькую стопку фотографий и перебираю их, пока не нахожу снимок с Джеком и Изабель. И моей ногой в углу.

— Тебе нравится? — спрашиваю я.

— Не очень, — говорит он. — Она здесь похожа на Моряка Попая. Один глаз открыт, другой закрыт.

— А ты отлично смотришься. — Я касаюсь пальцем его улыбки. — Выглядишь счастливым.

— Я действительно был счастлив. День, когда родилась Изабель, и день, когда родился Уильям, были самыми счастливыми в моей жизни.

— Я тоже была счастлива.

— Знаю, Эм. Знаю.

Проходит много времени, прежде чем мы засыпаем.

На следующий день я уговариваю Саймона прогулять работу и пойти со мной в кино. У него действительно нет времени на подобные глупости, приходится думать о серьезных, взрослых вещах. Саймон занимается вопросами охраны труда, но сейчас ожидает приглашения на работу от Американского союза гражданских свобод. Он год за годом подает заявление на все вакансии, какие там только есть. Со временем скорее всего он станет компаньоном своей фирмы, хотя и ненавидит эту работу. Саймон умный, старательный, его не так просто отвлечь. Преданность делу, которое он презирает, — именно та причина, по которой я вынуждена напомнить ему о своем горе.

— Это нечестно, Эмилия, — замечает Саймон.

— Это ты мне говоришь?! Кинотеатр «Анжелика», камбоджийский фильм, три с половиной часа. Я куплю тебе двойной эспрессо.

Мы — единственные зрители в зале в одиннадцать часов утра, невзирая на то что этот жуткий и утомительный фильм, посвященный Дальнему Востоку, номинировался на «Оскар». Фильм настолько мрачен, что Саймон начинает сочинять дополнительные субтитры.

— Боже, Боже! — говорит он с ощутимым южным акцентом. Саймон часто притворяется, что родом из Алабамы. На самом деле он вырос в Нью-Йорке. — В этом ужасном месте просто негде помыть голову!

Я чувствую, как впервые за долгое время у меня вырывается смешок.

— Эй ты, с пистолетом! Эй! А шампунь-кондиционер у вас есть? А спрей? А бальзам?

Теперь я громко хохочу. Героиня фильма бредет вдоль берега реки, ее подгоняет солдат со штыком. Саймон продолжает комментировать:

— Господи, никогда больше не пущусь в такой дальний путь с немытыми волосами!

Я толкаю его в бок:

— Ладно, перестань. Это ведь геноцид.

Мне так смешно, что хочется в туалет.

— Нет, подружка, это просто плохой фильм, — отвечает Саймон и замолкает.

Я смотрю на экран. Женщина упала в воду. Она всплывает на поверхность, вода течет с волос ей на глаза. Она окружена трупами детей. Они плавают вокруг, голые, с открытыми глазами, безжизненные. Женщина отталкивает их, плачет, кричит, воет от ужаса и отвращения.

— О черт, — говорит Саймон. — Пошли отсюда.

— Нет.

— Эмилия, идем. Тебе не нужно это видеть.

Я начинаю спорить. Напоминаю, что раньше мы никогда не уходили из кинотеатра. Не важно, насколько ужасен фильм. Мы видели все самые скучные ленты, какие когда-либо показывали в Нью-Йорке. Я перечисляю: «Красный фонарь», «Запах зеленой папайи», «Зеленая папайя», «Запах красного фонаря»… Мы намеренно шли смотреть самые жуткие фильмы и сидели до конца, пока не заканчивались титры. Мы не можем уйти сейчас, это вопрос гордости.

Саймон обхватывает меня за талию и поднимает с кресла.

— Мы уходим, леди, — заявляет он и выводит меня из театра.

В фойе мы надеваем пальто и шарфы. У Саймона — новое зимнее пальто, черное и длинное. Оно раздувается, когда он набрасывает его на плечи, отчего Саймон кажется непривычно изящным. Он носит только черное, белое и серое. Его квартира — полностью серая. Обычно Саймон объясняет эту скудость красок тем, что он дальтоник. Это неправда. Саймон — гей с полным отсутствием вкуса. Он высокий и мертвенно-бледный, у него выпученные глаза, будто он страдает от проблем со щитовидной железой. Волосы у Саймона редеют, и он стрижет их так коротко, что отчетливо видны очертания черепа. И все-таки он красив, хоть и мрачен.