Галюша присуседилась где-то между Людой и Мефодием, поближе к последнему.

— Фоде бы надо погадать… — высказалась она.

Старушка вдруг согласилась.

— Фоде можно, — приветливо глядя на него, сказала бабка. — А нукась протяни обе руки, по-простому, по-людски.

Признаться, никогда еще Люда не видывала такой странной руки, как у Мефодия.

— Кругов-то, кругов, — заохала бабка.

Действительно, все главные линии руки Мефодия, особенно на правой, закручивались какими-то невразумительными кружочками. Линия Судьбы, например, вместо того чтобы подниматься к холму Сатурна, вдруг завертывалась и чуть ли не возвращалась в то место, откуда вышла. Особенно же причудливы были линии, обозначающие счастье, симпатии и любовь: то ли в них виделась звездность, то ли, наоборот, полнейший беспорядок и скачок.

— В полете ты весь, Мефодий, в полете, — пробормотала старушка, — то вверх, то в сторону. Только за кем летаешь-то, за кем гоняешься?

— Главное, что жить, кажется, будет долго, — завистливо вставила Галюша. — Ой, как хорошо! Остановись, время, — и она подмигнула Люде.

И потом откуда-то вынула заветную наливочку. Глотнула из нее, сладко так, почти блаженно, и протянула Людмиле:

— Не брезгуешь…

— От тебя-то? От родной…

И Люда взяла бутылочку.

— Жаль землянички кругом нет, — умильно вздохнула Галюша. — А вон ведь есть… крупные.

И она юрко опустила свою белую ручку под низенький кусточек.

— Лети… лети… Мефодий, — словно заговором проговорила старушка. — Не буду тебе ничего говорить. Только стрясется с тобою, авиатор ты эдакий, приключение одно… Почти на том свете.

— Никакие «приключения» не страшны, — пробормотала Люда. — Главное, жить в своем бытии… Где-то там внутри есть и его вечный пласт.

— Ох, Люда, сложно это, — вздохнула Галюша. — Вот ты мне рассказывала, что брамины учат, есть миры, где существа разумные, как и мы, могут жить по миллиону лет и больше, причем это в теле… в теле… хоть и в другом, чем наше, но не в воздушном каком-нибудь, а в теле… Ох, я бы так пожила, ей-богу, бы пожила миллиончиков пять лет… И все равно мало, ой мало…

— Ну, там время по-иному ощущается, — вставил Петр. — Не так, как у нас.

— Все равно… Лишь бы долго, долго, — ответила Галя.

Мефодий между тем занялся ловлей каких-то насекомых. Старушка, зябко укутавшись в платок, слушала беседу.

— Да и мои… тоже жить хотят, — то и дело вставляла она, подмигивая.

«Где это Мефодий выкопал такую, — подумал Петр, — а может, точнее: где она его такого выкопала?»

Анастасия Петровна сидела на возвышении, на самом, так сказать, его пике, и с дурашливой снисходительностью посматривала на своих гостей. Наливочка была, конечно, предложена и старушке, но Анастасия Петровна с резвостью вылила почти всю долю в землю, поделясь со своими.

— Им тоже надо… сладенького, — шепнула она дереву.

— Где же вы живете, Анастасия Петровна? — поинтересовался Петр.

— В Москве живу. Где же мне еще жить. По Гоголевскому бульвару прописана…

Вдруг стало вечереть, хотя кроваво-нежные лучи солнца еще проникали сквозь деревья. Надо было уходить. Шумел ветер.

— Ну, я вас провожу, — сказала старушка. — А сама пойду пить чай с ночным сторожем.

Кряхтя, она встала со своего возвышения. «Могилка — то девицы, — ласково добавила она, — в девушках ушла».

Путь нужно было держать нелегкий: томление и блаженство растопило почти всех. Один Мефодий был неутомим. А старушка шла, почему-то широко расставив ноги, точно это были у нее ходули. Юбка неопрятным мешком покрывала ее плоть.

— Видите, Петр, видите, — повторяла Люда. — Вечность — о, если б в нее войти… А думаю, и теням, наверное, страшно, когда их судьбы предсказывают…

Еле выбрались из запутанного кладбища: перед тем Анастасия Петровна, попрощавшись, потрепала Мефодия по плечу и исчезла по кривой дорожке. Когда подошли к дому № 8, все было уже во мраке, лишь качались деревья от ветра, точно темные призраки, и горели огни в окнах. Мефодий тут же юркнул куда-то в сторону.

Галюша решительно предложила зайти всем оставшимся (Люде и Петру) к ней домой, в ее квартиру из двух уютных комнат, благо мужа с сынишкой десяти лет она отправила в деревню — отдыхать.

Шли — даже по земле — осторожно. Лестница была скрипучая, деревянная, и квартирки, как норки, теснились здесь плотно друг к другу. Но у Гали оказалось очень родимое, вовлекающее гнездо, где можно было быть самим собой. Дружелюбно расселись за столиком с простой клеенкой, у окна, за которым трепетал клен.

Галя быстренько собрала — для уюта — маленький ужин под ту же наливочку, которая у нее была неиссякаемая.

Но внезапно — за стеной, в соседней квартире — раздался резкий истерический крик, послышалось падение чего-то тяжелого и затем не то ворчание, не то сдавленный стон.

— Ох, как раз с этой квартирой беда, — вздохнула Галя, — ведь там живет Ира.

И она посмотрела на Люду. Петр немного заволновался — по интеллигентской привычке.

— Ничего, ничего, Петр, — и Галюша сладко опрокинула в себя рюмку с наливочкой. — Люда знает, у нас в доме жильцы все смирные, бывалые, ну, конечно, Мефодий со странностями, но только одна эта семья Вольских не удалась. И как раз наши соседи.

Крик повторился.

— А что за Ира, что за суровая женщина? — спросил Петр.

— Какое! Девочка 13 лет.

— Ого!

— Она кого хошь на себя наведет, хотя сама в малых летах. Я, Люда, скажу, что нарочно своего Мишку в деревню сплавила. А то боюсь: Ирка попортит.

— Хороша! — вставила Люда.

— Да, у нее глаза-то какие, Люд, тяжелые и опять же безумные, ты сама мне говорила, — ответила Галюша, взглянув на невидимый во тьме клен. — Потом, Зойка, ее мачеха, мне рассказывала, что она крест нательный чей-то украла и оплевала… Ну, зачем это ребенку, она ж не понимает в этом, а так ненавидит крест изнутри. Тут что-то не то!

— Месть за детские крестовые походы, — рассмеялся Петр.

— И все-таки ее жалко, Ирку, — поправила Галюша.

Опять раздался истерический крик.

— Я б сынка своего и на лето при себе оставила, да боюсь Иркиного разврата. Хоть с квартиры съезжай, — совсем задумалась Галя.

История Иры — по большинству источников — была такова. В тяжелые, послевоенные годы ее мать-одиночка побиралась вместе с ней, с малолетней девочкой, по деревням и городам, где-то в запредельной глуши, в Сибири.

Однажды мать забрела на край маленького города, в какое-то общежитие, на отшибе, где жили рабочие какого-то далекого племени, собранные бог весть откуда. Хотела мать чего-нибудь попросить у них и сплясала для этого, по своему обыкновению. Но вместо отдачи рабочие эти, убив, съели ее, а про девочку-малютку позабыли. Ели они ее в большой общежитской столовой, сварив предварительно в котле. А забытая девочка ходила между ними, сторонилась и молчала, глядя, как они ели.