– Во-первых, я смутно припоминаю, что мне попался его некролог в «Таймс» за несколько лет до начала войны. Я обратил на это внимание, поскольку узнал имя, но также и потому, что там было сказано, что он проживал здесь, в Лондоне, а не в Шотландии и до самой смерти практиковал. В некрологе не указывался его возраст, но упоминались его карьера в Шотландии и долгие годы образцовой службы там. Это должен был быть именно тот человек. Я еще прикинул тогда, что ему было около восьмидесяти. Вот почему это осталось у меня в памяти.

– А вы не припоминаете, чтобы вы кому-нибудь рассказывали об этом? – спросил я, полагая, что следы приведут нас к кому-то из живых знакомых Конан Дойла, а не к мертвецам.

– Вообще-то мог бы, но я не знаю никого, кто знал бы Гассмана, и, как я уже сказал, предпочитаю не говорить на эту тему – это дело семейное. Так что сомневаюсь, что рассказывал об этом кому-либо.

– Вы посылали записку или цветы?

– Я не видел этого человека почти двадцать лет. Нет, не посылал. Хотя теперь, когда вы об этом упомянули, я понимаю, что следовало бы. – Он поерзал в кресле. Оно отозвалось металлическим стоном пружин. – Когда я получил письмо в прошлый вторник, я немедленно сделал несколько звонков и установил, что доктор Гассман, тот самый доктор Гассман, которого я знал, действительно умер в больнице весной тысяча девятьсот девятого года Он был похоронен на небольшом кладбище прямо возле территории больницы. – С этим он открыл ящик стола и вытащил письмо, которое показывал мне прошлой ночью. – Это было оставлено под дверным молоточком на крыльце моего лондонского дома. Оно было в обычном почтовом конверте, на котором было написано только мое имя. Если его написал Гассман, то он написал его из могилы в Ричмонде. – На лице Конан Дойла было выражение полного удовлетворения, когда он опустил письмо обратно в ящик.

Теперь я столкнулся с темой, которую не хотел обсуждать, но выбора не было.

– Вы неоднократно писали для прессы, что общались со своим отцом после его смерти…

– И действительно общался, – прервал меня хозяин дома.

– Разумеется. И много тысяч людей об этом прочли. Любой мошенник мог знать, что все, связанное с вашим отцом, затронет струны вашей души. Умный и решительный мошенник откопал бы несколько имен, так или иначе связанных для вас с отцом. Мы не знаем, кто мог видеть тот альбом за три года пребывания вашего отца в Монтроуз-Саннисайде, после того как был сделан рисунок.

– Это так, но только Гассман знал об обстоятельствах, при которых он был вырван. Даже отец не знал. Только отец и доктор Гассман видели изображение молодой женщины на обороте.

– Обдумайте возможность того, что кто-то хочет заручиться вашей помощью в спасении этой женщины, Уикем, – сказал я. – В прошлом вы обладали достаточным влиянием, чтобы вызволять заключенных.

– Вы имеете в виду дело Оскара Слейтера в тысяча девятьсот десятом году?

– Да, я читал об этом. Заметьте, это было уже после смерти Гассмана. Так что весьма сомнительно, чтобы это был Гассман, – или же привидения умеют читать, – сказал я, надеясь, что это подвергнет сомнению версию о письме от мертвеца.

– Действительно, дело Слейтера случилось после смерти Гассмана, но те, кто находится по ту сторону, часто демонстрируют, что информированы о том, что происходит в нашем мире. Кстати, письма от мертвых часто содержат намеки на текущие события. Показать вам несколько писем, записанных моей женой?

Мне потребовалось большое усилие, чтобы дышать ровно и сохранить спокойное и заинтересованное выражение лица. Оспаривать осведомленность мертвых перед Конан Дойлом было бы неприятно и бессмысленно.

Я несколько секунд молча помешивал чай, потом спросил:

– А разве вы не зашли далеко и в другом деле, пытаясь спасти приговоренного и настаивая на признании его невменяемым?

– Да, в деле Роджера Кейсмента.

– А когда это было? – спросил я.

Конан Дойл подумал и ответил:

– В девятьсот шестнадцатом.

– Значит» любой человек после этого мог предположить, что вас можно вовлечь в дело, где предполагается судебная ошибка, – сказал я. – Но доказательства, что вы способны на такой поступок, появились уже после смерти Гассмана.

– Я участвовал в подобных делах задолго до смерти Гассмана. Но речь о другом. Очевидно, что письмо написано кем-то, кто знает то, что знали лишь доктор Гассман и я.

– Доктор Гассман мог поделиться этой историей с кем-нибудь во всех подробностях и двадцать лет спустя, – упорствовал я. – Я признаю, что это маловероятно, однако это единственный вариант, сэр Артур. Если он это сделал и если человек оказался неподходящим, то это может быть очередной… обман, – мягко добавил я.

– Не стоит смущаться, Чарльз. Все знают, что меня уже обманывали. Почему, как вы думаете, вы сидите здесь? Повторяю: если это письмо – то, чем оно кажется, это будет совершенно поразительно! А если нет, я не буду признаваться в какой-либо связи с ним. Я могу провести вас с кем-либо из названных в письме лиц на встречу с этой женщиной, Уикем. Но никто не узнает, что это устроил я.

– Но тот, кто послал письмо, узнает, – ответил я. – Если письмо поддельное, тот человек поймет, что вы попались на крючок.

– Нет. Если письмо поддельное, что, разумеется, возможно, они не смогут поймать меня. Вы будете расследовать все обстоятельства этого дела как бы совершенно самостоятельно. Внешне я буду игнорировать все, что ни случится, как будто ничего об этом не знаю. Поверьте мне, Чарльз, дух доктора Гассмана я признаю только после того, как он подойдет и пожмет мне руку вот здесь, в этом доме. Я не дурак, мальчик мой, несмотря на то, что обо мне говорят.

На мгновение мне почудился в его голосе вызов, затем он продолжил:

– Я и сам не связался бы со спиритизмом, если бы не убедился в его правоте на собственном опыте. – Он секунду изучал мое лицо. – Вы не обязаны так думать, Чарльз. Я не прошу вас стать спиритистом. Я прошу вас стать разведчиком-следователем.

Я молчал, несколько минут обдумывая ситуацию. Во-первых, я работал в разведке менее трех лет. Во-вторых, я был уверен, что он недооценивает мое отвращение к спиритизму. Я не верил решительно ни во что. Я был настоящим апостолом неверия.

– Если быть честным, сэр Артур, я должен сказать, что вряд ли стану приверженцем спиритизма. И, кроме того, я больше не являюсь офицером разведки. Однако я помогу вам в этом деле. Во-первых, оно меня чертовски заинтриговало, а во-вторых, я очень хочу разоблачить этих мошенников.

– Принимая во внимание то, о чем я нынче лишу, – твердо сказал Конан Дойл, – я могу считаться одним из тех мошенников, которых вы хотели бы разоблачить. Я прав? – Он прямо смотрел мне в глаза, ожидая ответа.

Мне не хотелось признаваться даже самому себе, что я ограниченный человек.

– Разумеется, вы не мошенник, сэр Артур. Я признаюсь, что вы представляете для меня интеллектуальную загадку. Я знаю вас и знаю о вас достаточно, чтобы полагать, что вы весьма умны. С другой стороны, вы исповедуете веру, которая вызывает у меня большие сомнения. Любая вера в той или иной степени для меня неприемлема. Я хотел бы преодолеть свои сомнения и попытаться решить нашу проблему – и буду рад это сделать.