Он глубоко вздохнул.

– Ваша бабушка поступила с вами жестоко, – сказал он. – Наверное, вы никогда ее не простите. Но я не думаю, что она снова отошлет вас. Только не после того, как вы сами вернулись к ней.

– Почему вы так думаете? – спросила я.

– Она восхищена вашим поступком, – ответил Артур. – Очевидно, что она гордится вами.

– Тогда почему она не хотела, чтобы я оставалась здесь?

Его рука соскользнула с моей, и он пожал плечами.

– Ее намерения трудно постичь, – сказал он. – Но все, что делает Персефона, она делает ради своей семьи.

Но разве я не часть ее семьи?

* * *

Мы еще долго беседовали в столовой, прежде чем прошли через зал в гостиную. Мама сидела в медной ванне у камина и читала ветхий номер журнала LIFE, а дедушка Миклош дремал, растянувшись на каменной плите над очагом: не в волчьем обличье, а в человеческом, расстегнув жилет костюма-тройки, чтобы тот не сдавливал раздувшееся после ужина брюхо. Отец с бабушкой Персефоной сидели за шахматной доской, но едва мы вошли, папа резко встал.

– Вот, – сказал он, предлагая Артуру стул. Меня удивила его чрезмерная заботливость, и я подумала, что, возможно, причина в больной ноге Артура. Она явно с трудом сгибалась, особенно это было заметно при ходьбе, но все равно посторонняя помощь ему, кажется, не требовалась. Я вспомнила, как галантно он выдвинул стул для меня.

Артур тут же вступил в увлекательную беседу с мамой. Партия между отцом и бабушкой окончилась, Артур поднялся с места, и они поменялись местами так, словно делали это уже сотню раз: отец сел на место Артура, а Артур – за шахматный столик. Лума села рядом со мной и принялась рассказывать об охоте на медведей, о новом цвете губной помады, который ей понравился, но мои мысли витали далеко. Я все думала о том разговоре в столовой: на что бабушка Персефона готова пойти ради семьи? И как воспринимать это новое чувство, словно электрический разряд пронзает мой мозг, когда я вспоминаю о том, как Артур прикоснулся к моей руке? Я игнорировала сестру и вполуха прислушивалась к играющим в шахматы. Наконец Лума встала и ушла.

– …в этом году с растениями повезло больше, – говорила бабушка Персефона. – Пол с подогревом хорошо работает.

– Разве дело лишь в везении? Вы ведь последовали моему совету, – сказал Артур.

– Я просто устала вечно хлопотать над этой странной печуркой. Просто катастрофа. – Бабушка Персефона нахмурилась, глядя на доску. – Шах.

– Вы отвлекли меня, – сказал Артур.

Мне было не видно, куда направлен его взгляд. Я чувствовала себя ребенком, примостившимся на краешке тахты, сложив ладони на коленях. Мама пыталась показать папе что-то в журнале, но он, как и я, следил за партией. Я обратила внимание, что мы оба пытаемся скрыть свой интерес.

– Как вы познакомились с моим отцом? – громко спросила я Артура.

Он повернул ко мне голову, но бабушка Персефона ответила быстрее.

– Некоторое время Артур был другом нашей семьи, – сказала она.

– Значит, вы с папой росли вместе?

– В некотором роде да, – сказал Артур.

Я изучала его. Непохоже, чтобы они с отцом были ровесниками. По глазам я могла бы определить его возраст, но он весь вечер не снимал темных очков. Я подумала: может, он слепой? Может, поэтому отец пытался придержать его за локоть. И так внимательно наблюдал за ним. Но разве слепой мог бы играть в шахматы, или выдвинуть для меня стул, или водить автомобиль?

– Шах и мат, – объявил, наконец, Артур.

– А, – отозвалась бабушка Персефона. – Я проглядела.

Его губы растянулись в улыбке.

– Знаю.

Я изучала его. В теплом свете гостиной он выглядел не таким бледным, как в столовой. Огонь раскрашивал бликами его почти прозрачную кожу. Что он такое? Обычный человек или же нечто меньшее или большее? Если он друг моего отца, то где они могли познакомиться? Обычно никто из нашей семьи не выезжал за пределы города, пока не повзрослеет. Я попыталась представить Артура одним из уинтерпортских краснощеких мальчишек в шерстяном шарфе, заляпанном замерзшими соплями. Вряд ли такое было возможно.

Артур, должно быть, заметил, как я его разглядываю, потому что подвинул стул, разворачиваясь лицом ко мне.

– Вы… чего-то хотели? – спросил он. В вопросе не было злого умысла, но я вспыхнула.

– Просто гадала, откуда вы, – сказала я.

Он улыбнулся, не разжимая плотно запечатанных губ. Бабушка Персефона метнула в меня взгляд. Я задала вопрос, которого задавать не следовало.

– Артур, – сказала она, – сыграете для Элеанор на фортепиано в честь ее возвращения домой?

Он оторвал взгляд от доски.

– Если вы этого хотите.

Отчего-то мне было понятно, что сам он не хотел играть.

– Прошу вас, – сказала бабушка. Он начал подниматься.

– Вы не обязаны этого делать, – подала я голос со своей тахты. – Вы трудились весь день. Пожалуйста, не делайте этим вечером ничего против собственного желания.

Я сама удивилась своей пылкости. А оглядев комнату, поняла, что и все остальные тоже.

Артур оттолкнулся от стула.

– Простите, мне нужно выйти на минутку.

Он вышел за дверь, бабушка Персефона проводила его взглядом, а затем посмотрела на меня. Меня уже начинало раздражать ее постоянное наблюдение. Даже монахини не следили так рьяно за каждой мелочью, за всем, что я говорила и делала.

– Сыграем, мама, – сказал отец, усаживаясь за доску. Бабушка Персефона поначалу уступила ему, но я видела, что ее мысли заняты чем-то другим.

– Элеанор, – обратилась она ко мне по прошествии нескольких минут. – Ты не могла бы сходить к тетушке? Вдруг ей нужна помощь с посудой.

Я встала и вышла из комнаты, ничего не сказав. Мне хотелось накричать на бабушку, но я знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Нельзя позволять людям видеть, как ты злишься: они только используют это против тебя. Лучше держать все внутри и дожидаться подходящего момента для ответного удара. Я не раз поступала так в школе. Как с той девочкой, которая держала меня, пока ее подруги рылись в моих вещах, а потом по очереди читали мой дневник, передразнивая мой голос. Это было еще в те времена, когда я вела дневник, записывала в него отрывки из стихотворений, делала заметки для самой себя о том, что хотела запомнить и о чем мечтала. Я выждала, пока та девочка отправится в город за покупками, и изрезала на ленты лоскутное одеяло, которое ей сшила мама. Ее крики было слышно даже из моей спальни.

Разумеется, на рождество мама сшила ей новое одеяло. Вот, каково это – не быть лишней в своей собственной семье.

Я была так поглощена мыслями, что лишь на полпути от зала до кухни услышала, как в стене что-то скребется.