как будто они могли сломаться. Делейн полусерьезно посматривала на свои зашифрованные бабочкой заметки. Воздух между ними был совершенно неподвижен.

– А, мисс Майерс-Петров, – сказал Уайтхолл, как только она переступила порог его кабинета. Пространство было тесным и захламленным – единственное темное пятно, которое она видела во всем суровом, кристаллическом Годбоуле. Делейн сразу же поразилась его мозговой активности: очки, твид и вставки на локтях пиджака, он был изолирован в своем кабинете из темного красного дерева и богатых изумрудов. – Спасибо, что зашли. Мне очень хотелось поговорить с каждым первокурсником один на один. Как у вас идут занятия?

Делейн подумала о своей не слишком приятной встрече с профессором философии, об исписанных пробелах в тетрадях.

То, как она каждую ночь забиралась в постель с гудящей головой, одновременно боясь темноты и страшась рассвета.

– Хорошо, – солгала она, сознавая, что Колтон следит за каждым ее словом.

Уайтхолл поднял хрустящую папку и пролистал ее содержимое.

– В вашем деле сказано, что вы стипендиатка.

– Да. – Она старалась не смотреть на Колтона, на его блестящие кудри, блестящие туфли и блестящие часы. Он, вероятно, оплатил свой счет за обучение наличными. У него, вероятно, был средний балл 4,0. Он определенно не рисовал бабочек в своих тетрадях, не олицетворял темноту и не пропускал половину лекций.

За столом Уайтхолл продолжал просматривать свои записи.

– Вы, должно быть, отлично сдали экзамены.

– Не совсем, – призналась Делейн. – Мне не дали закончить вступительный тест.

Что-то в ее словах привлекло внимание Уайтхолла. В его взгляде промелькнула интрига, и он осмотрел Делейн так, словно увидел ее заново.

– Если вы не возражаете, у вас очень интригующий акцент. Я не могу его определить. Откуда вы родом?

Кровь Делейн застыла. Она действительно была не против, но не могла представить, что поставит декана своего факультета в неловкое положение, указав на это. Сжимая тонкий ремешок сумки, она ответила:

– Массачусетс.

– Ах. – Улыбка Уайтхолла затянулась. – А до этого?

У нее свело желудок. Прижавшись к открытой двери, Колтон наблюдал за ней, как акула, засунув руки в карманы.

– Ниоткуда, – ответила она, стараясь говорить так, как ее учили. Язык за зубами. Согласные четкие.

– Правда? – Уайтхолл звучал неубедительно. – Петров – интересная фамилия. Славянская?

– Да. – Она мысленно прокляла дрожь в своем голосе. – Но моя мама выросла в Новой Англии.

– И вы уверены, что нигде больше не жили? – уточнил Уайтхолл, как будто она могла неправильно вспомнить собственное детство. – А как же ваши родители?

– Она глухая, – вырвалось у Колтона, и оба взгляда устремились в его сторону. Дыхание Делейн перехватило в горле. Всю свою жизнь она танцевала вокруг этого слова, ужасно боясь вызвать у кого-либо беспокойство, ужасно боясь заявить о нем как о своем личном. Колтон не выглядел испуганным. Он был раздражен. Опираясь плечом о раму, он сказал:

– Я переслал вам письмо летом.

– Как ужасно стыдно, – сказал Уайтхолл и широко развел руки в жесте «так бывает». – Мои извинения. Это научит меня игнорировать мое любопытство. Вы должны извинить меня за назойливость, но вы замечательно говорите. Правильно ли я понимаю, что ваша потеря слуха была постлингвальной?

Делейн отвела взгляд от Колтона.

– Да.

– А. И вы говорите на языке жестов?

– Немного. Дома. – Разнервничавшись, она дергала нитку на рукаве. Ее кожа была горячей, ей отчаянно захотелось опуститься на пол. – Я ношу кохлеарный имплант.

– Впечатляет, – изумился Уайтхолл. – И вы что-то слышите? В тишине?

Делейн моргнула, удивленная внезапной конкретикой его вопроса. Вокруг нее раннее утреннее солнце падало желтыми струями, загоняя тени в промежутки и подполье, в углы и расщелины. «Нам здесь не нравится, – казалось, говорили они. – Нам вообще здесь не нравится».

– Нет, – ответила она с опозданием. Всю ее жизнь это был правильный ответ. В этот раз – впервые – у нее было четкое ощущение, что она сказала что-то не то.

– Изумительно. – Интонация Уайтхолла была странной, и Делейн подумала, что, должно быть, она ослышалась, так как голос был приглушен в тесном пространстве его кабинета.

– Спасибо, мисс Майерс-Петров. Думаю, на сегодня это все. Еще раз прошу принять мои самые искренние извинения за допущенную ошибку.

– Все в порядке. – Она чувствовала себя не в своей тарелке – Делейн не знала, чего, кроме ее крайнего унижения, им удалось добиться. – Что-то еще?

– Вовсе нет. Просто быстрое приветствие. – Улыбка Уайтхолла была теплой под белыми завитками его усов. Он напомнил ей Санту из торгового центра – вел он себя слишком весело, а свитер был слишком красным. – Мы делаем что-то революционное в Годбоуле, проделываем дыры в небе. Из-за этого мы склонны получать много критики от тех, кто не понимает. Невероятно важно, чтобы наш маленький отдел держался вместе. Поэтому мне хочется знать, кто сидит в моей аудитории. Называть людей по именам.

Его пристальный взгляд переместился на Колтона, все еще стоявшего в дверях. Колтон был словно замурован, рот сжался в плотную линию. Он выглядел как каменная копия человека: его линии были слишком аккуратными, слишком холодными.

– Мне не терпится узнать вас получше, – рассеянно сказал Уайтхолл. Затем, обращаясь к Колтону добавил: – увидимся в классе.

На этот раз Делейн была уверена, что ослышалась, потому что в его тоне прозвучало предупреждение.

7

Делейн было семь лет, когда она впервые проснулась в лесу.

Был конец июня, в воздухе благоухала магнолия, она открыла глаза в гнетущей тишине леса. Ее ноги были в грязи, кончики пальцев склеились от смолы, длинную белую косу украшали заросли зимней ягоды. Словно она родилась в лесу, пробивая себе путь когтями из чрева рыхлых рябиновых корней.

Родители нашли ее вскоре после этого. Они отнесли ее домой, как разбитое стекло, подхватив на руки. Они склеили ее обратно, вычистили остатки грязи из-под ногтей и позвонили кому-то, кто обладал достаточным знанием, чтобы дать им ответ.

Ее психотерапевтом была тучная женщина с волосами цвета и текстуры овечьей шерсти. На первом сеансе Делейн сидела, скрестив ноги, на диване в обморочном состоянии и ковырялась в ногтях. Она не хотела рассказывать терапевту о мальчике в ветвях или о том, как она следовала за темнотой, куда бы она ни вела. Ей хотелось говорить только правильные вещи, чтобы доктор была довольна ею, но правильные вещи были ложью, и поэтому она чувствовала себя, как на экзамене, который заранее обречена провалить.

Сомнамбулизм, назвал это в конце концов терапевт. Типичное поведение для ребенка, пережившего нечто столь травматичное и внезапное, как смерть близкого человека и полная потеря слуха.

Назвав это явление, от него не избавились. В