От этой парадоксальной, но простой мысли меня бросило в дрожь. Я даже остановился. Срочно захотелось чего-нибудь выпить. Я предложил Мирычу зайти в ближайший бар, чтобы опрокинуть по маленькой и умерить сердцебиение. В свою очередь она выдвинула встречную инициативу — не мешкая зайти в магазин и купить уж сразу 2–3 бутылки. А теперь задумайтесь — почему так прочен наш семейный союз? Так вот: исключительно благодаря заботе и вниманию друг к другу, редко встречающемуся в нынешние дни согласию в оценках исторического развития российской демократии, и потому крепость уз нашего брака ничуть не ослабла бы, предложи Мирыч сгоряча купить аж на целую бутылку меньше. Понятно, что с моей стороны никаких возражений не последовало. Долго искать не пришлось, прямо напротив располагался уютный маленький магазинчик.

Зайдя в магазин, Мирыч обратилась к кассирше, чтобы та порекомендовала ей выбрать 2 бутылки португальского красного полусладкого вина. Продавщица, застигнутая врасплох столь неожиданным для здешних мест интересом к подобного рода винам, безучастно указала на полку, где десятками разномастных посудин красовались вина со всех провинций Португалии. Остановив свой выбор на двух приглянувшихся бутылках, Мирыч взяла их в руки и принялась старательно изучать, после чего с помощью немудреных русско-английских выражений, а также мимики и жестов выразила кассирше сомнения по поводу обоснованности отнесения этих вин к категории полусладких. Возникла оживленная дискуссия, в результате которой впервые за долгие годы существования этого захолустного продмага образовалась очередь в количестве более двух человек. Стоявшие в очереди местные жители с сочувствием к иностранке, невесть откуда свалившейся на голову продавщице, следили за ходом разгоравшихся прений. Мирыч, уверенная в своей правоте, максимально доходчиво пыталась внушить не сведущей в тонкостях виноделия продавщице, что критериями отбора полусладкого вина служит содержание виноградного сахара в пределах 3–8 весовых процентов, а спирта естественного брожения — на уровне 9-12, но уже объемных процентов, в то время как на рекомендованных бутылках ничего такого не указано. Засвидетельствовать правоту своих слов она призывала стоявшую за ней седую старушенцию, которая по-доброму ей улыбалась и непрерывно кивала головой, что нельзя было расценить иначе как безусловное подтверждение указанного выше мерила. Сбитая с толку продавщица, не вполне отдавая отчет своим действиям, выхватила у Мирыча бутылки и сама стала внимательно осматривать их с разных сторон. Мирыч же, склонившись к ее плечу, сосредоточенно контролировала процесс ознакомления с надписью на этикетке, и уже чуть позже, после того как всё, что можно было прочесть на бутылке, было прочтено, она откинула голову назад, за отсутствием повязки на глазах немного прищурилась, стараясь походить на богиню правосудия, и всем своим видом как бы сказала: «Ну что? Разве я была не права? Где вы видите здесь упоминание о принадлежности этих вин к разряду полусладких?» Наступила минута, когда несчастная продавщица уже была готова наложить на себя руки в предчувствии того, что еще до конца рабочей смены с записью в трудовой книжке о невнимательном отношении к запросам покупателей ее с понижением переведут в подсобку или просто уволят без выходного пособия. Тогда, улучив момент, она с молниеносной быстротой засунула злополучные бутылки в Мирычину сумку и с нервозной обходительностью пропустила ее мимо кассы.

Горько и обидно! Даже себе в убыток Европа не желает с нами связываться. Там нас абсолютно не уважают, нисколько не понимают и терпят из последних сил. Ну так нужно нам их уважение! Нас и дома-то едва терпят, всё сокрушаются, что мы не швейцарцы, ну и мы в свою очередь платим государству той же монетой, мол, нашлось, понимаешь, правительство консерваторов во главе с Маргарет Тэтчер. На взаимопонимание — тоже никто не претендует. А вот что касается уважения друг к другу на Руси, то тут уж, брат, говорю я себе, шалишь, этого у нас не отнять, это бережно выпестовано в нас всеми предыдущими поколениями. И португальская продавщица далеко не первая, кто попыталась поколебать в нас неистребимую веру во взаимоуважение. Еще задолго до нее подобные безуспешные попытки предпринимались готами, гуннами, аварами, уграми, хазарами, печенегами, половцами, татарами. Нет, этого мы без боя никому не отдадим. Взаимоуважение — это свидетельство нашей жизнеспособности как нации.

И если вдруг я чувствую, как запас моего жизнелюбия иссякает, как сердце мое наполняется тоской и печалью, а разум одолевают кощунственные сомнения — а существуем ли мы вообще как единый народ, как суверенная нация? — тогда за ответом я выхожу во двор, в скверик, что рядом с домом. Конечно, было бы куда лучше развеять эти сомнения в глухой деревне Тверской области, сидя возле баньки под высокой березой и мелким орешником в компании закадычных приятелей, алчно сглатывающих слюну, пока я раскупориваю бутылку. Но обстоятельства порой сильнее нас, — уж больно далеко туда добираться, да и гриб растет больше к осени, а сердечная грусть — она круглый год. Ведь не могу же я приказать ей замолчать, как это лихо наловчилась делать Франсуаза Саган. Вот оттого-то утром, дабы не откладывать разгадку этой мучительной головоломки на более поздние часы, я и выхожу во двор, сажусь на лавочку и просто жду. К счастью, недолго, потому что уже через несколько минут я замечаю, как нетвердым шагом в мою сторону направляется некий гражданин, подсаживается ко мне на скамейку и, будто всю ночь напролет терзаемый треклятым вопросом, осмеливается наконец-то произнести его трепетно вслух: «Слышь, мужик! Как думаешь — принимают сегодня водочные бутылки с винтом?» — «Думаю, принимают», — отвечаю я, тревожась единственно мыслью о том, чтобы сохранить в человеке хоть какой-то, пусть даже призрачный, лучик надежды. Тогда он смотрит на меня долгим недоуменным взглядом, тщательно стараясь что-то важное, потаенное постичь во мне, и, не находя должного объяснения моему потерянному виду, осторожно спрашивает: «Ну а коли принимают, отчего же в таком случае, мой чуткий незнакомец, в твоем томном взоре затаилось столько щемящей печали? Никак, жена бросила? Иль за те две недели, что я квасил, наши успели Курилы сдать? А может, не приведи господь, тебе опохмелиться нечем? Так ты взбодрись — кое-что у меня всё же припасено!» — «Душа ноет, — мрачно отзываюсь я, — кощунственные сомнения ее гложут». — «Надо же — вот ведь горе-то какое! — участливо соболезнует он мне. — Совсем до ручки довели нашего брата! Стоит лишь глаза продрать, как разом сомнения и одолевают. — Он делает короткую паузу и задумчиво прибавляет: — Эх, знать бы еще — берут ли сегодня фугасы из-под портвейна?» Потом надолго умолкает, собирается с мыслями, а затем, накопив их до кучи, сотрясает воздух пустопорожними вопросами: «И кто же во всей этой хреновине виноват! И что же прикажете делать, если и без винта не возьмут?» Ввиду риторической сущности — отвечать на эти извечные на Руси вопросы нет никакой необходимости. У нас к этим вопросам настолько притерпелись, настолько велика стала их самоценность, что искомые ответы никого уже больше не волнуют. Зато от третьего вопроса, заданного ровно с такой заминкой, какая потребовалась моему случайному знакомому, чтобы допить бутылку до конца, — естественно, лишь после того, как он заручился моим аргументированным отказом, — отвертеться я уже не вправе, потому что всей своей злободневностью этот вопрос обращен лично ко мне — «ты меня уважаешь?» И когда я слышу это проникновенное обращение, то, невзирая на неблагоприятный диагноз, понимаю: страна — я тут же стучу по деревянной лавке и трижды плюю через левое плечо — по-прежнему здравствует! С первого раза мой ответ может показаться не вполне убедительным. Но я не отчаиваюсь, потому что знаю: он меня обязательно переспросит. Вопрошающий меня человек, преодолев робость и некоторое смущение, и даже на всякий случай извинившись, не преминет повторить свой вопрос, чтобы уж окончательно расставить все точки над «i». «Нет, ты всё-таки скажи мне, скажи как на духу, — ты меня уважаешь?» Такая искренняя заинтересованность в моем мнении и немигающий, направленный точно в переносицу взгляд испрашивающего гражданина вызывают во мне ответную реакцию, — меня начинают распирать чувства, подступает умилительная слеза, я готов дружески обнять этого первого встречного, всё во мне говорит само за себя: «Друг ты мой сердечный! Я тебя не просто уважаю. Я тебя сильно уважаю. Даже где-то нежно люблю. Молчи, побереги силы, не трать их зря, они тебе еще понадобятся, когда ты переступишь родной порог и нос к носу столкнешься со своей милейшей супругой, ведь я и так знаю, что ты хочешь мне сказать: „А уж как я тебя уважаю… о, если бы ты только знал!“