С бабушкой связь через сны, кажется, потеряна насовсем. Не приходит она больше к внучке… Инга обрадовалась бы любому сну с ней, даже если бы та ругала ее. Но нет, не снится.

С тяжестью на душе девушка дошла до нужного места. С прошлого лета многое изменилось: старую скамеечку заменили на новую, покосившиеся памятники поправили, почистили, оградку выкрасили в свежий цвет молодой зелени. Спасибо Алексею – взял на себя труд следить за могилами.

Инга присела на скамеечку и, сложив ладони меж колен, смиренно склонила голову. Хотя со стороны и казалось, что сидела она в скорбном молчании, ее мысленный монолог с упокоившимися родителями и бабушкой был горяч.

Раньше, когда Инга навещала могилы, она всегда ощущала присутствие близких. Сегодня же впервые чувствовала пустоту. Будто и впрямь «разговаривала» лишь с бездушными памятниками. Дело в утраченной силе или в том, что она преступила, обратила свои способности во зло? Скорее, в последнем. Год назад она вот так же сидела тут, обессиленная, но чувствовала присутствие родных так, будто они стояли рядом. А бабушка «давала» ей советы, «упрекала», что пренебрегает внучка защитой, говорила, что и засушенная роза может возродиться от воды, если та вода – любовь.

– Бабушка, прости! – вырвалось у Инги вслух. И отчаянный крик в мертвой тишине разнесся, кажется, на все кладбище. Сколько таких просьб о прощении выслушали эти молчаливые ивы, склоняющие ветви-плети в плаче, роняющие слезы за всех потерявших, – не счесть.

И то ли из-за ответного молчания, то ли потому, что заразилась от ив-плакальщиц их скорбью, она расплакалась. Но слезы не принесли ожидаемого облегчения, а бездушные памятники – утешения.

* * *

Иногда в узкое оконце, находящееся почти под самым деревянным потолком, заглядывал заблудившийся солнечный луч, но, быстро скользнув по земляному полу, поспешно сбегал, будто пугался мрачности, которая поселилась здесь навеки. И зимой и летом тут было одинаково серо, пасмурно, словно солнце избегало проклятого места.

Она как-то услышала, что солнечный свет – это не что иное, как вестник того, что одна из душ-преступниц получила долгожданное освобождение и с лучом уходит в другой мир. И неожиданно для себя поверила в это. Больше ни во что не оставалось верить, только в короткие солнечные визиты. И теперь, каждый раз увидев на полу или стене светлое пятно, по старой привычке начинала молиться за отходящую душу, про себя завидуя полученной ею долгожданной свободе. Но мало было тех, кто уходил вот так, с солнечным лучом. Чаще умирали в особо пасмурный день, как и надлежит виновным в тяжких преступлениях, долгою смертью, в мучениях, длившихся не одни сутки, с криками, которые вырывались наружу из этих подземных помещений и разносились по всей территории.

Когда-нибудь и она вот так же… Когда-нибудь и ее наполненный нечеловеческими муками голос вырвется из-под земли, вознесется к небу и, отверженный им, полетит обратно на землю тяжелым камнем, раздавит ее. Из искалеченной груди вырвется другой крик. И так, с криками, разорванная ими, будет уходить из нее душа – по частям, очень долго и невыносимо больно. Не будет легкого избавления, зря она надеется на это, зря обманывает себя придуманной сказкой, что прощенные умирают с солнечным светом. Им, согрешившим, не будет прощения. Ожидание мучительной смерти – еще одна часть наказания, которое они обречены нести. Как и воспоминания о других мученицах…

…Ей до конца жизни-нежизни запомнилась та молодая девушка, имени которой она не знала и про себя звала новенькой. Никто точно не знал, как новенькая появилась среди них. Пришла ли, ведомая зовом – как приходили и другие, – или же кто-то привез? По слухам, нашли ее на ступенях бывшего храма без чувств. Но, судя по тому, что девушка проникла на защищенную территорию, на которую ни зверю, ни простому смертному не попасть, пришла сама.

Она так и не узнала, кто первым обнаружил новенькую. Увидела лишь, что вокруг ступеней бывшего храма вдруг стали собираться другие: молчаливые, мрачные, облаченные в рваные грязные одежды, нечесаные, неумытые, изможденные. Останавливались неподалеку, не решаясь подойти ближе, словно лестницу от толпы отделяло огненное кольцо. Повинуясь вдруг неведомому порыву, она, такая же проклятая, как и все, вдруг решительно раздвинула руками стоявших перед ней и стала пробираться вперед. На нее сердито оглядывались, думая, что она собирается продвинуться в первый ряд, чтобы лучше разглядеть. Но потом, угадав намерения, толпа стала расступаться, но не в уважении, а в страхе и брезгливости, будто пропуская прокаженную. Если в чьих-то глазах и мелькало сострадание к несчастной девушке, лежавшей на ступенях, оно тут же гасло: сочувствовать таким же, как они, значило забывать о тяжести совершенного греха.

Ей и самой не понять, почему она поступила так, почему не оставила новенькую там, на ступенях. Ведь здесь не протягивали руку помощи себе подобным. Никто даже словом, даже мысленным сочувствием не должен пытаться облегчить страдание. Но, не обращая внимания на жгущие спину осуждающие взгляды, она поднялась по ступеням, наклонилась к девушке и, подхватив ее легкое тело, понесла. Перед ними так же расступались, пропуская. Только теперь в некоторых взглядах мелкнуло не только осуждение, но и одобрение, тщательно скрываемое под опущенными ресницами.

Она принесла новенькую к себе и те три дня, что бедная девушка металась в горячке, выкрикивая то мольбы, то проклятия, не отходила от нее, будто родная мать. А в последнюю ночь, почувствовав, что мучения девушки стали невыносимыми, вынесла ее из своей камеры наружу, желая, чтобы ее душа ушла с ветром.

Она и сама не понимала, чем ей так приглянулась эта девушка, еще совсем девчонка. Было в ней что-то такое, что заставило душу грешницы, опустошенную совершенным грехом, растрескавшуюся, как иссушенная земля, выпустить слабый зеленый росток. У той девчонки, имя которой так и осталось неизвестным, были такие глаза, воспоминание о которых будет сопровождать ее все оставшиеся дни-века ее жизни-нежизни. В них, глазах-колодцах, тонули звезды, и казалось, будто звезды отражаются не в них, широко распахнутых навстречу отвернувшемуся от ее молитв небу, а наоборот – в небе.

Та девочка, уже болью, которая разлилась океаном в ее глазах цвета пепла, могла искупить грехи не только свои, но и всех их. И быть прощенной. Но мучилась так тяжело, как самая последняя грешница. Мучилась, будто нечто терзало ее изнутри, разрывало в поисках выхода внутренности. И лишь на исходе третьего дня это нечто вырвалось наружу. «Оставьте меня!» – были последние слова той девушки с глазами цвета пепла. Выкрикнув их, она будто избавилась от мучившего ее демона. И наконец-то испустила дух.

…Сейчас, увидев на полу светлое пятно, грешница подумала, что с этим солнечным лучом к ней заглянула та девочка, чтобы передать немую благодарность. Чтобы дать надежду, что своими страданиями они вымаливают прощение тех, против которых преступили. Тех, которых погубили.

Собираясь на работу, Алиса не могла отделаться от липкого, как растаявшая карамель, ощущения, будто за ней кто-то наблюдает. И не в щелку, украдкой, а так, словно она находится на виду, как участница телешоу, заключенная в помещение со стеклянными стенами и понатыканными везде камерами. Каждый жест, каждое движение «проглядывается» со всех сторон – не скрыться. Откуда взялось это ощущение, она не понимала, и это тревожило. Может, с ней самой что-то не так? Слуховые галлюцинации вкупе с ощущением, будто попала под слежку… Кому расскажи – отправят к психиатру.