— Позвоните медэксперту, кто там дежурит. Скажите, пусть встречает нас внизу.

Ее загорелая кожа блестела на зимнем солнце. Неровно вздернутая верхняя губа открывала резец и мраморную десну цвета перележавшей ветчины. Во всем помещении блестела только сережка — вставленная в нежную мочку уха гранатовая бусина с тончайшей золотой оправой. Вторая сережка, как сказал мне Бодич, относилась к уликам.

— Мы нашли ее раздавленной и вдавленной в коврик у двери.

Он стоял, засунув руки в карманы так, что смялись борта пиджака. На груди пиджак оттопырился, открыв коричневую полоску наплечной кобуры.

— Тот, кто ее убил, тот ее и растоптал.

Так вот почему они отобрали мои ботинки. Бодич указал копчиком шариковой ручки и причмокнул губами:

— Эти маленькие, бусинки часто вылетают из оправ.

Сказав это, он взглянул на меня, но во взгляде вместо угрозы читалась только усталость. Он ведь всю ночь был на ногах. И все время пил кофе, так что теперь живот у него надулся, как коробка с консервированным супом. И ему не помешало бы побриться. Те волосы, что у него еще оставались, он отрастил до смешного длинными и зачесывал на арктической пустыне лысого черепа, так что они перечеркивали его вроде следов мигрирующих северных оленей. Он привычно поглаживал эти пряди. Его улыбка — редкая, но сейчас он улыбался — открывала зубы, передававшие все оттенки фильтра выкуренной сигареты.

— Одна маленькая золотая бусинка, застрявшая в подошве ботинка — и твоя задница у меня в руках.

Он отмерил на кончике ручки микроскопический кусочек.

— Не больше, чем членик у вши после обрезания.

Итак, я стоял в носках на холодном полу городского морга. Было четыре тридцать утра, Бодич упражнялся в язвительных преувеличениях, но я его почти не слышал. Доказательств против меня у него не было, а если он думал, что есть, меня это не касалось. Перед нами, под грубой простыней, скрывавшей все, кроме головы, лежал труп единственной женщины, которая за очень долгое время захотела меня коснуться.

— Ну, а не найдете вы крошечной бусинки, — рассеяно спросил я, — тогда что?

Он не пожелал этого даже обсуждать.

— Все равно ты первый подозреваемый.

В соседней комнате хлопнула дверь. Где-то еще дальше послышался крик, возможно из вытрезвителя новой городской тюрьмы в двух этажах над нами.

— Нечего сказать, Кестрел?

Сказать? Я смотрел на лицо Рени, искаженное смертью. Лампа дневного света над головой жужжала, как машинка для татуировки. За полотняной перегородкой на дальней стороне помещения упал на плиточный пол кусок мяса. Было холодно. В фильтрованный воздух пробивался невозможный запах кускового кокаина, подожженного газовой зажигалкой. В далеком туалете с приглушенным шумом спустили воду. Бледное зеленое покрывало цвета неспокойного моря стекало с чуть заметных выпуклостей ее бездыханного тела. Скрипнули петли. По радио прохрипел чей-то голос. У меня на одном носке дырка.

Ощущается отсутствие ее присутствия, ее лицо меняет цвет, послушное игре освещения. Я и прежде видал трупы. Судьба бросает кости, и то, в чем прежде хранились мысли и чувства, становится чем-то совсем другим. Это факт.

— И очень жаль, — сказал я вслух.

— Жалеть надо было прежде, чем ты от нее избавился, — предложил Бодич.

— Знаете, — устало сказал я, — вы уж слишком далеко зашли с этой дурацкой игрой.

Он заинтересованно навострил уши.

— Готов расколоться?

Она не была красива в смерти, но видно было, как хороша она могла быть в жизни. Из всех ее черт только волосы оставались живыми. Черные колечки, удачная стрижка, они блестели и так и просили их погладить.

— Разве я сказал это слово?

— Какое? Признание?

— Красивая.

— Ох, господи, Кестрел, она мертва. Так получается, когда кого-нибудь убиваешь. Они становятся мертвыми. И, на случай, если ты позабыл… — Бодич замолчал и стянул зеленую простыню, открыв мертвое тело до бедер.

Выпотрошенное.

— Такие разрезы обычно оставляет вскрытие, — безжалостно пояснил Бодич, наблюдая за моей реакцией, — но вскрытия еще не было.

Он снова накрыл ее.

Я не мог сдержать чувств, признаюсь. Я понимал, что в таких случаях нечего и стараться, но мне хотелось прийти в себя. Я должен был понять. Волны ощущений захлестывали меня. Я вел сражение. Я ведь в морге и прежде бывал. Мои родители умерли. Я вытащил из разбитой машины женщину, которая прожила еще пять минут. Я нашел три трупа в сгоревшем танке, они не одну неделю пролежали мертвыми в тропиках. В обоих случаях — их разделяли годы — радио продолжало играть. Машина, перевернутая, заливающая траву бензином, продолжала мигать поворотным сигналом. Белье, которое женщина везла из стирки, было разбросано по пустынному шоссе. Кобура на боку командира танка была расстегнута, и в ней виднелся уголок сигаретной пачки.

Это все то же самое. Рени мертва. Здесь тело, личности больше нет. Потом проявится множество глупых подробностей, мгновенно застывших в момент смерти и не имеющих отношения к женщине, которую я знал несколько часов. Даже не будь ее, такие мелочи на время остаются в нашем пространстве, как искорки, сорвавшиеся со звездной оболочки. А потом и они тоже гаснут.

Но здесь было другое. Тех людей я совсем не знал или знал слишком хорошо. Они не касались меня, и я не касался их, или мы касались друг друга досыта, благодарю вас. Другое дело — то, что испытали, или могли испытать, мы с Рени. Еще была подружка, покончившая с собой через много лет после того, как мы расстались, но оставившая после себя обычные неразрешимые вопросы. Друзей и знакомых сбивали лихачи на машинах, или убивала передозировка наркотиков, или война, или переход по неправильному сигналу светофора. Мужчины и женщины, хорошие знакомые или почти незнакомые, падали мертвыми, или их уносило от меня, или они просто исчезали. Не то. Я не знал Рени. Одну ночь мы занимались любовью и чуточку поболтали. Она даже не узнала моего настоящего имени. Может…

— Эй, — окликнул Бодич, — Орешек!

Он щелкнул пальцами у меня перед глазами.

— У тебя азотное отравление?

Я оторвал взгляд от стола и повернулся к нему.

— Вы бы сделали анализ на ВИЧ.

Меня затрясло. Такого давно уже не случалось. Мне надо было собрать все самообладание, чтобы оставить Бодича в покое — хотя бы в смысле рукоприкладства. Зато у меня оставался свободным язык.

— За этим полицейским значком я вижу двести пятьдесят фунтов куриного помета, — заметил я.

Бодич и глазом не моргнул.

— Задолго до твоего рождения, — иронически улыбнулся он, — меня оскорбляли самыми разнообразными словами — от «свиньи» до «палочки Коха»! Я нечувствителен к прозвищам, понимаешь? Мне главное — добраться до вас. Вы, Орешки, все на один лад, — бесстрастно добавил он. — Вы стреляете женщине в спину, даже малость копаетесь в ней, но закон, настигший вас, — куриный помет. Не смеши меня. Я бы мог вскрыть твою рожу дубинкой, как устрицу. Обычно хватает одного раза, — он хлопнул ладонью о ладонь, — и паршивец проваливается, как двухдюймовая какашка в четырехдюймовую трубу. Орет о милосердии, взывает к закону, зовет мамочку. Мне, конечно, не положено этого делать, хотя бывает, задержанный оказывает сопротивление. Но рано или поздно ты окажешься в этой трубе, Орешек. Отпечатки пальцев на внутренней стороне двери, обломок серьги в подошве ботинка, тот пистолет, с которым ты не решился расстаться, ножик, который тебе подарили еще в бойскаутах… — Он щелкнул пальцами. — И ты уже перед лицом Шангри-ла. Когда попадешь туда, не забудь рассказать, какой здесь у нас куриный помет.