Время руководящей роли Жуковского в русской литературе действительно закончилось. А.Н. Пыпин говорил об этом в своих «Исторических очерках»: «Содержания Жуковского достало только для эпохи, непосредственно следующей за Карамзиным, для первого и отчасти второго десятилетия XIX века, затем время перегнало его, и он остался вне движения»[77]. В свое время Белинский подвел итоги всем этим дискуссиям вокруг Жуковского: «Время баллад, — писал он, — совершенно прошло»[78].

Наступала в литературе эпоха Пушкина и декабристов. Руководящая роль в развитии русской поэзии Жуковским была утрачена.

Впрочем, пассивный Жуковский и не пытался ее отстаивать. Еще в самом начале борьбы, в ноябре 1815 г., он писал А.П. Киреевской: «Теперь страшная война на Парнасе. Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше было бы, когда бы и все молчали. Город разделился на две партии и французские волнения забыты при шуме парнасской бури. Все эти глупости еще более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая независима от близоруких судей и довольствуется сама собой»[79]. Эта пассивность и позволила впоследствии Жуковскому найти путь к примирению с крепостнической действительностью.

Так, 18 октября 1818 г. П.А. Вяземский писал А.И. Тургеневу о неустойчивости принципиальной позиции Жуковского: «Кто бывает у Жуковского по субботам? Сделай милость, смотри за ним в оба. Я помню, как он пил с Чебышевым и клялся Катениным. С ним шутить: «Du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas»: в первую субботу напьется с Карамзиным, а в другую с Шишковым»[80]. Однако, несмотря на расплывчатость и нечеткость своей общественной позиции, по политическим воззрениям Жуковский гораздо ближе к идеологии Священного союза, чем к своим друзьям декабристам. Вот почему он хотя и благожелательно, но категорически отклонил сделанное ему предложение вступить в члены декабристской организации. Характерен самый его ответ Трубецкому на такое предложение. Жуковский сказал Трубецкому, прочтя устав Союза благоденствия (в 1819 г.): «Устав заключает в себе мысль такую благодетельную и такую высокую, что для выполнения ее требуется много добродетели со стороны лиц, которые берут на себя ее исполнение, и что он счастливым почел бы себя, если б мог убедиться, что в состоянии выполнить требования этого устава, но что он, к несчастью, не чувствует достаточно в себе к тому силы».

Путь революции Жуковскому категорически чужд. Революции он противопоставляет, как явствует из приведенных цитат, близкие к масонским идеалы нравственного самоусовершенствования. Точно так же засвидетельствованное рядом документов отрицательное отношение Жуковского к крепостному праву в такой же степени было у него следствием, конечно, не революционного, а филантропического миросозерцания.

10

Защищая Жуковского от нападок декабристской критики, Пушкин писал о нем Рылееву: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались?»

И действительно, Жуковский оказал огромное влияние на ход развития всей русской поэзии. В самом деле, прочтите эти стихи:

Были и лето и осень дождливы,

Были потоплены пажити, нивы,

Хлеб на полях не созрел и пропал,

Сделался голод, народ умирал…

Это — стихи не Некрасова, а стихи Жуковского.

Лодку вижу… где ж вожатый?!

Едем!.. Будь, что суждено…

Паруса ее крылаты

И весло оживлено…

Это — стихи не Языкова, а Жуковского.

Не часто ли в величественный час

Вечернего земли преображения —

Когда душа смятенная полна

Пророчеством великого виденья

И в беспредельное унесена —

Спирается в груди болезненное чувство,

Хотим прекрасное в полете удержать,

Ненареченному хотим названье дать,

И обессиленно безмолвствует искусство.

Это — философская лирика Жуковского, а не Тютчева.

И так далее, и так далее.

И если Жуковский не был переводчиком-копиистом в передаче содержания оригинала, то еще в меньшей степени был он подражателем в передаче ритмики переводимого образца. «Переводчик в прозе — раб, — говорил он, — переводчик в стихах — соперник»[81]. Вот один пример:

Стихотворение Саути «Суд божий над епископом» написано тоническим балладным стихом со строфой по четыре стиха, составленной из двух рифмованных двустиший. В отдельных местах баллады Саути подчеркивает развитие сюжета введением в строфу лишних стихов: 5-го и даже 6-го. Например:

And in at the windows and in at the door,

And through the walls by thousands they pour,

And down from the ceiling, and up through the floor,

From the right and the left, from behind and before,

From within and without, from above and below

And all at once to the bishop they go.

то есть:

И внутрь сквозь окна и внутрь сквозь дверь,

И сквозь стены они тысячами проникли,

И вниз с потолка и вверх через пол,

И справа и слева, сзади и спереди,

Изнутри и снаружи, сверху и снизу,

И все разом к епископу они устремляются.

Жуковский не сохранил в переводе ни размера, ни общего тона, ни количества стихов подлинника. Данный пример может служить свидетельством неудачного перевода. В самом деле, взамен замечательного шестистишия Саути у Жуковского читаем следующие четыре вялые стиха:

Вдруг ворвались неизбежные звери;

Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,

Спереди, сзади, с боков, с высоты…

Что тут, епископ, почувствовал ты?

И, однако, даже в этих четырех стихах есть та самая интонация, унылая и однотонная, которой нет в оригинале и которую в русскую поэзию ввел Жуковский. Нововведенный Жуковским способ сочетания дактилических стихов открыл большие возможности для разработки, — и Некрасов впоследствии заимствовал его у Жуковского и переработал в тот особый меланхолический стих, который ожил у него как собственный его, Некрасова, поэтический «голос»:

Поздняя осень. Грачи улетели.

Лес обнажился. Поля опустели.

Только не сжата полоска одна,

Грустную думу наводит она.

Жуковский проложил множество троп для последующей русской поэзии. И часто там, где он сделал только наметку пути, другой поэт прокладывал большую поэтическую дорогу. Именно потому, что мы смотрим на Жуковского, зная всех пришедших вслед за ним поэтов, нам трудно представить себе реальную цену его новаторской работы.

О произведенной Жуковским реформе стиха Кюхельбекер писал так: «При совершенном неведении древних языков, которое отличает, к стыду нашему, почти всех русских писателей, имеющих некоторые дарования, без сомнения знание немецкой словесности для нас не без пользы. Так,