– Я знаю, что выгляжу нелепо, – сказал Питер. – Адъютант не оставил мне на этот счет сомнений.

– Ты выглядишь прелестно, – сказала Соня.

– Я слышал, что перевязь на офицерских ремнях теперь не носят, – сказал Аластер.

– Да, но формально мы все еще при шпаге.

Формально на Питере все еще шпага, формально.

– Дорогой, думаешь, если мы пройдем мимо Букингемского дворца, гвардейцы отдадут нам честь?

– Вполне возможно. По-моему, отменить это Белише[19] еще не удалось.

– Тогда идем. И поскорее. Я сейчас оденусь. Не терпится посмотреть, как это будет.

Они прошли пешком от Честер-стрит к Букингемскому дворцу – Соня и Питер впереди, Аластер с Бэзилом на шаг за ними. Стража приветствовала их, и Соня ущипнула Питера, когда тот ответил на приветствие.

– Наверное, и нам вскоре предстоит отдавать честь, – сказал Бэзилу Аластер.

– В этой войне им добровольцы не нужны, Аластер. Когда люди понадобятся, их призовут без всякой шумихи, всех этих патриотических песен и маршей. А сейчас они не могут обеспечить амуницией даже тех, кого уже тренируют в лагерях.

– Про каких это «они» ты говоришь?

– Про Хор-Белишу.

– Какое значение имеет, что ему нужно или не нужно, что он может обеспечить, а чего не может, – вскипел Аластер. Никаких «они» для него не существовало. Англия воюет, значит, воюет он, Аластер Трампингтон. И никакой политик не может указывать, когда и каким образом он должен это делать. Однако облечь свою мысль в слова, по крайней мере такие, которые не высмеял бы Бэзил, он не умел и потому плелся вслед за молодцеватой фигурой одетого в военную форму Питера молча, пока Соня не решила взять такси.

– Я знаю, чего мне хочется, – сказал Бэзил. – Хочется быть среди тех толстокожих и бессовестных, о которых в девятнадцатом году говорили, что они обратили войну себе на пользу.

Вопреки тому, что Фредди Сотхилу, сэру Джозефу Мейнверингу и множеству других, кого время от времени рекрутировали помогать в решении постоянно возникавших проблем с обеспечением будущности Бэзила, было привычно говорить о нем в терминологии, обычно привлекаемой для характеристики шахтеров Южного Уэльса, как то: «ненадежный», «не способный работать», – получение разного рода должностей играло в жизни Бэзила немалую роль, так как объяснением и извиняющим обстоятельством многих его причуд служил тот факт, что собственных денег он никогда не имел. По завещанию отца Тони и Барбара получили солидное состояние, однако кончина постигла сэра Кристофера Сила вскоре после первого из наиболее позорных деяний Бэзила, и если мыслимо допущение, что человека, более четверти века возглавлявшего организационный сектор парламентской партии, может до такой степени поразить то или иное доказательство порочности человеческой натуры, то следует признать, что кончину сэра Кристофера ускорил стыд, так быстро одно последовало за другим. Как бы там ни было, на смертном одре сэр Кристофер мелодраматически лишил наследства младшего своего сына, отдав его будущее всецело на усмотрение матери.

Так как даже самый преданный из друзей леди Сил – а друзей у нее было немало – считал ее не более чем рассудительной, первые шаги Бэзила во взрослой жизни были сопряжены со сверхъестественными усилиями его матери и требовали от нее многого. Выбранная ею в конце концов тактика, которую лучше всего характеризировало бы определение «незамысловатая» и которая, как и множество подобных тактик, была подсказана ей сэром Джозефом Мейнверингом, состояла, по словам последнего, в том, чтобы «давать мальчику хлеб с маслом, а уж джем пусть сам добывает». Переведенное с языка метафорического на простой английский это означало получение Бэзилом четырехсот фунтов в год при условии хорошего поведения, а при желании жить на более широкую ногу – предоставленное ему право собственными усилиями изыскивать для этого средства.

С самого начала план показал полную свою несостоятельность. За последние десять лет леди Сил пришлось четырежды заплатить за Бэзила его долги, в первый раз на условиях, что он останется жить с ней в ее доме, во второй – что он будет жить где угодно, только не дома, лучше за границей; в следующий раз с него было взято обещание жениться и, наконец, в последний раз – обещание, что жениться он не будет; дважды его лишали содержания почти полностью, дважды милостиво прощали, возвратив родительскую благосклонность; был случай, когда он получил место в адвокатской конторе Темпла с жалованьем тысяча фунтов в год; в другой раз его поманили порядочным кушем, помахав перед носом деньгами, для получения которых требовалось лишь обещание всерьез заняться коммерцией, а однажды в его распоряжении чуть было не оказалась ферма с сизалевой плантацией в Кении. На всех этих крутых жизненных поворотах сэр Джозеф Мейнверинг выступал в роли визиря при дворе некого самовластного и неохотно дарующего милость султана и действовал от его имени таким образом, что всякий приносимый им дар оказывался сопряженным с горьким унижением, чем умалялась ценность дара.

В периоды опалы, предоставленный самому себе, Бэзил, как мог, отражал удары судьбы, живя своим трудом и берясь за любую работу, доступную юношам его квалификации и степени подготовки. В получении работы он никогда не испытывал трудностей, трудность заключалась в возможностях эту работу сохранить, так как каждого потенциального работодателя Бэзил воспринимал как противника в хитрой игре. Все силы и энергию Бэзил тратил на то, чтобы заставить противника сдаться, но, завоевав его расположение и даже доверие, тут же терял к нему всякий интерес. Так юные англичанки из кожи вон лезут, дабы заполучить себе мужа, но, добившись брака, полагают, что дело сделано и более от них ничего не требуется.

Бэзил писал передовицы для «Ежедневного негодяя», нанимался в свиту лорда Имярек, продавал шампанское по доверенности, сочинял диалоги в кинофильмах и был автором первой передачи Би-би-си, которой впоследствии предстояло преобразоваться в серию бесед. Опустившись на несколько ступеней ниже по социальной лестнице, он выступал как пресс-атташе цирковой акробатки и однажды свозил группу туристов на итальянские озера (некоторое время он развлекал собравшихся за столом рассказом об этом путешествии, которое после ряда возраставших крещендо неприятностей достигло кульминации, когда Бэзил, сгребя в кучу билеты и паспорта туристов, утопил все это добро в озере Гарда). Домой он возвратился в одиночестве утренним поездом, бросив без гроша в кармане пятьдесят британцев, ни один из которых не знал ни слова на каком-либо иностранном языке, и предоставив их заботам того из божеств, которое отвечает за брошенных на произвол судьбы иностранцев. Насколько было известно Бэзилу, группа эта домой пока еще не вернулась.

Время от времени он исчезал из мира цивилизации, после чего возвращался с рассказами, которым никто особенно не верил, – о том, например, как он выполнял задания секретной полиции в Боливии, как давал советы императору Азании относительно необходимости модернизировать его страну. Бэзил взял в привычку как бы вести самостоятельные кампании, выпуская собственные ультиматумы, распространяя собственные пропагандистские листки, окружал себя и свои действия собственноручно изготовленной темной завесой. В мире пассивных и ленивых гражданских лиц он являлся шумным меньшинством численностью в одного человека. Частная же его жизнь протекала внутри системы, не брезгующей методами давления и умиротворения, агитации и шантажа, к чему он привык и приспособился, и хотя никаких дальних целей, кроме цели поразвлечься, он не имел в виду, жизнь его развивалась в направлении, как бы параллельном нацистской дипломатии: как и в последней, успех его обеспечивала мирная, упорядоченная и полная достоинства жизнь вокруг. В новом, скрытном, напряженно-деловом и хаотичном мире первых дней войны Бэзил впервые почувствовал себя неуютно. Все равно как находиться в Латинской Америке во время переворота, будучи не англичанином, а латиноамериканцем.