Ника, пропадающая где-то все ночи напролет, лишь для того, чтобы насладиться медом его тревоги.

Но самое поразительное (и это он понял позднее), Ника с первых дней их совместной жизни начала собирать — документик за документиком — целое досье на него! Письмецо, перехваченное здесь, чек без покупки там, медицинская справка или любой малейший фактик, способный навредить его репутации. Так же, как ученые третьего мира пытаются втайне от всех собрать атомную бомбу, она соединяла, вела переговоры, воровала и создавала смертельные орудия. Я не стану вам описывать, что извергалось из ее уст направо и налево для уничтожения Абеля. Со страдальческой миной мученика, взошедшего на костер, она намекала на его приступы безумия. Или описывала его как некую тварь, зомби, которого она удерживала от ужасных поступков лишь силой своей воли. Часто она жаловалась на хроническую сексуальную неудовлетворенность, изображая жестами его маленькую штучку — мягкую, мертвую, жалкую… Абель, захваченный круговертью собственной жизни, не знал даже малой толики всей этой грязной болтовни. Напротив, он верил, что все их размолвки развеются как дым, тогда как она уже похоронила его живым в дебрях зловонных мангровых лесов. Откуда он мог знать, что в тот день, когда она жаловалась ему на боли в животе, чтобы заставить его отвезти ее к врачу, она с радостью красовалась без трусов на осмотре, пока он с тревогой ожидал ее в холле? Она, хорошо изучив его, получала несказанное удовольствие от возможности манипулировать им, выступая при этом в роли кузнеца его несчастий. О, дамы и господа, если я вру, отрежьте мне язык! Бесконечный лязг железа о железо, без передышки! Она постоянно подкладывала ему свинью! И все почему? Нет, ею двигала не ревность, ею управляли сорвавшиеся с цепи демоны разочарования. По ее мнению, он не выполнил условий контракта, а в этом контракте оговаривалось, что он сделает ее богатой женщиной, купающейся в роскоши. Он говорил ей о любви, в то время как она думала о деньгах. Пусть Бог меня накажет, если я вру! Она мечтала о красивом доме, о столовом серебре, о роскошных приемах, о гардеробе, обо всем-что-бросается-в-глаза, чтобы похваляться, чтобы доказать невесть что… Ему отводилась роль мула, перегруженной телеги, а ей должны были доставаться все радости жизни.

Возможно, она выдумывала себе любовников, которыми пользовалась с осторожностью секретного агента и неистовством суккубы. Кто знает!

Я храню в памяти тот день, когда ее сын спросил: «Где мамочка?» — и Абель оправился на ее поиски. Ведомый лишь своей интуицией, он очутился у одной из ее коллег, которая сказала, что Ники у нее нет. Ему пришлось прогуливаться вокруг дома, пока она не появилась из своего укрытия, сверкая лживыми глазами. Что же все-таки произошло? Никто не знает!

Абель плакал горючими слезами, разбрасываясь многочисленными «почему», остававшимися без ответа. А она не желала замечать его страдания, растущие, как пышная пена. Он таял на глазах. Но Бог справедлив, и он забывал обо всем и продолжал варить похлебку своей души в чужих котелках.

А как забыть ее жажду карнавала? Черт подери, как она радовалась карнавалу! Спущенной с цепи сексуальности! Все шиворот-навыворот, мои друзья! Сколько денежек дала тебе твоя мамочка? Сбрось оковы! Полет бабочки! Я так наелась тростника, мамочка! Еще глубже! Еще глубже! Чем длиннее, чем толще, тем аппетитней! Она любила! Счастливая оттого, что Абель не наступает ей на пятки! (Он пылал праведным гневом по этому случаю!)

Я сам, когда рассказываю вам об этом, чувствую, что мое сердце ноет от сострадания. Новая ссора — и Абель уносился в очередное любовное приключение, как птицы, потерявшие гнездо, кружат по окрестностям. Соседи, которые так и не смогли привыкнуть к их постоянному выяснению отношений, пытались их примирить. Легче было носить воду решетом. Ни одной капельки сочувствия не пролилось из сердца-скалы Ники. Она продолжала кричать на каждом перекрестке, что денег Абеля достаточно лишь для того, чтобы испачкать руки несчастной, но никак не наполнить их. Крохи, такие крохи, добавляла она, тяжко вздыхая. Все знали, что, приглашая к себе эту пару, можно получить лишь неприятности, которые придется долго расхлебывать. Сколько раз они принимались оскорблять друг друга в самый разгар праздника, нарушая атмосферу веселья грязными отбросами ссоры.

Иногда она могла добавить в его еду сильное слабительное — чтобы унизить его. Она могла сжечь две или три его рубашки (самые любимые) — так она срывала свою злость. Она заливала его матрас вонючей жидкостью. Она придумывала сорок две тысячи различных способов, чтобы вывести его из себя, и когда это случалось, она с видом оскорбленной невинности призывала в свидетели всех подряд. Притворщица, почище любой мартышки, она хлопала ресницами, вонзала ногти в свои ладони, кусала губы, корчила рожи, заламывала руки, чтобы каждый знал: она не произнесла ни одного слова, способного огорчить мужа. Обычно после работы она надевала старенькое выцветшее голубенькое платье (всегда одно и то же!), чтобы выглядеть замарашкой и продемонстрировать всем, в какой нищете она живет. О, рассказывать об этом и видеть все это — совершенно разные вещи. А все видели и ужасались. Во всех уголках Города постоянно слышался ее голос глашатая.

Никто даже не мог вообразить, какие дьявольские планы громоздятся в ее хорошенькой головке, ангельской головке (ей отпускали все грехи без покаяния!). Прятаться под лестницей в доме, где живут их друзья, чтобы заставить его выходить на поиски. Никто не мог понять, почему он настаивает на том, что она находится именно здесь. Он был так жалок, когда не мог найти ее. Она прекрасно понимала, что в такой ситуации все принимают его за чокнутого, у которого совсем поехала крыша…

Однажды она влюбилась. Некое подобие любви, воспламеняющей чрево и опаляющей слизистую. Сначала она встречалась с ним, таская за собой детей. Затем она прокрадывалась к нему в разгар ночи, опоив Абеля огромной дозой снотворного. Перед ним она напяливала на себя кожу маленькой избалованной девочки, готовой на все, лишь бы умаслить своего отца. У нее болит здесь. Ей жарко. Она тоненько хихикала. Она требовала ласки. Ее сердце изнывало, ее тело сочилось, как перезрелый плод. Тот, другой, от души радовался, наблюдая за ее спектаклем, осознавая, что он ничего не может сделать для нее, но извлекал выгоду из этой пародии на любовь. В такие моменты она начинала ненавидеть Абеля, потому что ей казалось, что тот, другой, отказывается сложить оружие именно из-за ее мужа. Вымершая равнина превратилась в цветущее поле. Абель захлебывался горько-сладким напитком презрения. О, горе! Никогда раньше она не была столь прекрасна! Великолепная гамма тела! Роскошного, роскошного! Платья-шаровары, велосипедные шорты, прозрачные корсажи. И все лишь для того, чтобы он пустил слюну! Один бюстгальтер сексуальнее другого. Она столкнула его в бурный поток страсти. И сам Абель испытывал восторг от возможности видеть ее, прежде чем терял рассудок от ее похождений. Она убегала, возвращалась, уже растратив свой жар, и вытряхивала ему в лицо мешок с ненавистью. Пожирая радость Абеля, как ужасная и опасная сороконожка (так как он, невзирая ни на что, пытался взрастить ростки радости!), она предавала его, забывала о нем, оставляя валяться на земле. Соседи наблюдали за катастрофой. Коллеги смеялись. Абель окунался в череду женских прелестей, расположенных у них между ножек (манера забываться!), но прекрасно знал, что у него внутри осталась лишь сухая солома Великого поста. В самое голодное время, когда трава редка, дикие африканские козы начинают пожирать кусочки кровельного железа. Так и Абель завтракал, обедал, ужинал лишь ржавыми железяками. И когда его душа уже начала впадать в столбняк, он вдруг получил приглашение занять отличный пост на своем родном острове. Благой Господь вознамерился выдернуть его из этого мира извращенного бытия, из этой мясорубки чувств.