Сегодня мне удается выглядеть абсолютно равнодушной. Весь прошлый год Эндрю учился за границей, в Европе, и эта пауза помогла мне понять, что с его стороны было жестоко смеяться над чувствами тринадцатилетней девушки. В результате я без особенных трудностей и переживаний выкинула его из головы.

Направляясь ко мне, Эндрю самодовольно ухмыляется, и я опускаю глаза и делаю вид, что поправляю платье. Он кладет руку мне на талию и наклоняется. Еще два года назад мое сердце выскочило бы из груди от этого прикосновения и невероятной близости его губ к моим ушам, но сейчас я думаю только о том, что он… болван.

– Не беспокойся, – шепчет Эндрю, – я не сказал.

Мои глаза снова прыгают к зеркалу, а он шевелит бровями. Эндрю по-прежнему находит меня забавной.

– Я так полагаю, ты ждешь, что я поблагодарю тебя.

– Что за сарказм? Тебе же нравилось, когда я состоял при тебе нянькой.

Нянькой. Так бы и врезала. Заглядываю в зеркало, проверяю, заметили ли папа с мамой, что мы разговариваем, и вижу, что мама наблюдает за нами с умилением и восторгом. Если двинуть Эндрю коленом в пах, она вряд ли одобрит такое мое поведение.

– Я – девочка большая, – говорю едва слышно, глядя в пол, – и ты мне больше не нужен.

Он улыбается, сверкая идеальными белоснежными зубами.

– Год меня не было, но ты, наверное, совсем выросла.

– Наверное. И зовут меня теперь Элль.

Эндрю усмехается и убирает наконец руку.

– До свидания, Элль.

Поворачиваюсь. Проверяю, не задрался ли сарафан на спине слишком высоко. Он у меня красивый – фиолетовый, облегающий, сшитый из материала, в котором чувствуешь себя словно завернутым в мягкие перья. Вот только летнее, открытое платье не воспринимается всерьез. Оно воспринимается как что-то милое и симпатичное и означает веселье, а следовательно, мне опять придется улыбаться в камеру и молчать.

Мама по-прежнему за мной наблюдает. Ее светлые волосы зачесаны гладко назад и стянуты в узел на затылке. На ней белая блузка и голубая юбка-карандаш. Говорят, мы с ней похожи, но, за исключением цвета глаз и волос, мы совершенно разные. Она – уравновешенная, настоящая леди, сдержанная и невозмутимая, а я… я – другая.

– Ты красивая сегодня, – довольно улыбается мама.

– Спасибо, – машинально, едва заметив, отвечаю я.

Последние три года мама занимается мной: готовит к взрослой жизни, учит, как реагировать на ту или иную ситуацию, как держаться с разными людьми, репортерами, папиными критиками, нынешними и будущими избирателями. Что бы я сделала или не сделала – все так или иначе отражается на моих родителях.

Совершенство. Вот чего мир ожидает от каждого, кто оказывается наверху, и в особенности от наших лидеров. Абсолютно никакого давления.

Кстати, о том, что ошибок здесь не дозволяется, – в сумочке у меня бумага, на которой не хватает подписи родителей: разрешение на участие в финале отбора учеников для прохождения стажировки.

Успех, по крайней мере по мнению моих родителей в отношении меня, понятие эфемерное. У меня две левых ноги, чувство ритма и координация отсутствуют, а об изяществе и говорить не стоит. Я сообразительная, хорошо учусь в школе, но я не смогу отбарабанить по алфавиту столицы всех государств мира или назвать число «пи» с точностью до шести знаков после запятой. Быть дочерью двух необычных, исключительных людей и не иметь на своем счету сколь-либо заметных успехов в какой-либо области очень непросто. Многие из моих сверстников уже нашли себя и, видя назначенную им судьбой цель, спешат к ней, но мне еще только предстоит определиться с тем, кто я такая и кем мне суждено стать. Но практика должна это изменить – я предчувствую.

Делаю глубокий вдох и натягиваю отрепетированную улыбку. Уже собираюсь повернуться и завладеть их вниманием, но тут мама говорит:

– Элль, подойди и сядь. Нам нужно поговорить.

В моем плане ничего такого не предусмотрено, и тем не менее я сажусь за столик – в кругу семьи мне уютно и покойно.

Папа в строгой белой рубашке с развязанным галстуком. Официальную одежду он терпеть не может. В джинсах и футболке ему куда удобнее, но граждане не в восторге от политиков, одетых по-простому. Папа говорит, что когда работал врачом, пациенты тоже не приветствовали свободный стиль у медиков.

Что мне в нем нравится, так это то, как он смотрит на маму: словно стопроцентно влюбленный щенок, каким он был, когда они познакомились в колледже.

– Все в порядке? – спрашиваю я. До начала пресс-конференции остается минут десять. Не самое подходящее время для задушевных бесед. Папа и мама обмениваются теми особенными взглядами, которые заменяют часы разговоров. Я бы тоже хотела чего-то подобного, но избытком наивности не страдаю и прекрасно понимаю, что такого рода связь случается крайне редко.

– Элль. – Мама пододвигается ближе и кладет обе руки на стол. – Генри звонил сегодня твоему отцу.

Я вскидываю голову. Генри и папа не разговаривали два года. Может, холодная война сменилась наконец оттепелью?

– Это хорошо.

– Да, – не совсем уверенно отвечает мама, – это хорошо.

– Вы пригласили его побыть у нас? Знаю, он предпочитает оставаться у бабушки, но, может быть, если вы попросите, провести какое-то время с нами, Генри приедет домой.

По папиному лицу пробегает тень грусти.

– Я просил.

В животе у меня начинает вдруг перекатываться свинцовый шар. Мне так недостает Генри, да и папа с мамой тоже по нему скучают. После смерти родителей, оставшись один, он жил какое-то время с нами, и мы были с ним как брат с сестрой. Но два года назад папа и Генри ужасно поругались, и Генри ушел. Его комната осталась такой, какой была при нем, словно он просто вышел. Каждые две недели мы вытираем там пыль и пылесосим. Будто в обитаемом склепе.

Мама касается моей руки ухоженными пальцами с безупречным маникюром. Взгляд пробегает по моим ногтям, далеким после посещения аттракционов от идеального состояния. К счастью, она понимает, что мне нужна мать, а не советник по имиджу, и милосердно воздерживается от замечания.

– Он позвонил сам, и это уже позитивный знак.

Надеюсь, что так, потому что я уже устала разрываться между двумя берегами в большом океане. Мы с Генри разговариваем. Я разговариваю с папой и мамой. И только они трое не разговаривают друг с другом.

– Почему он звонил?

– Генри беспокоится за тебя, – отвечает папа. – Считает, что ты несчастна.

Отодвигаюсь от мамы. Генри – предатель.

– Я не несчастна.

– Да, вид у тебя счастливый, – с легкой иронией замечает папа.

Несколько недель назад я позвонила Генри после особенно неприятной благотворительной встречи, а потом, по причине усталости, может быть, и поплакалась кузену. Если бы я знала, что результатом минутной слабости станет вот этот разговор, никогда бы ему не звонила.