Добропорядочных граждан, не рисковавших отойти дальше двух кварталов от Епископской, это название приводило в ужас. По мнению Мерсера, подтвержденному личным опытом, Старая Гавань становилась по-настоящему опасна только с наступлением темноты. В это время всякий пришлый по традиции считался законной добычей, и самые забубенные матросы, которые в Старую Гавань из Новой перемещались, кружа по дешевым притонам, предпочитали держаться командами по десять-двенадцать человек. А днем сюда мог прийти и одиночка – и даже вернуться живым-невредимым, при условии, что он вооружен, не настолько хорошо одет, чтобы ввести в искушение местных жителей, а если все же кто-то нападет – способен отбиться.

Тобиас Мозер, насколько Мерсеру было известно, жил не в самой глубине Старой Гавани – там, куда клиент в нужде еще сунется, а патрульные – нет. На улице Углежогов. Никаких углежогов там уже лет двести как не было, точно так же как в Коптильне, излюбленном месте обитания свантерских воров, никто не коптил рыбу. Вообще же никакой межи, разделяющей Старую и Новую Гавани, не существовало. Просто постепенно хуже становились дома, в булыжнике мостовой появлялись выщербины, а потом он вовсе исчезал. То же у пирсов. Корабли процветающих торговых компаний и те, что составляли красу и гордость императорского военного флота, сменялись подозрительными посудинами и рыбацкими баркасами. Все же там, где обитал Мозер, пока было видно, что когда-то этот квартал представлял собой нечто иное, чем городские трущобы. Здесь в прошлом жили купцы, и от них остались прочные дома, высокие ограды, куда лучше было не заглядывать; сохранившиеся кое-где сараи и склады. Все рассохлось, растрескалось, облупилось, но пока держалось. Гнилые развалюхи среди помойных разливов начинались дальше, так же как нестройные ряды борделей и питейных заведений.

Прохожих в этот час было немного. Старухи-тряпичницы, роющиеся в грудах отбросов, жертвы похмелья в поисках заведений, открытых с утра, – вот, пожалуй, и все.

Остальные должны были выйти на промысел позднее, а сейчас отсыпались. Тем удивительнее было видеть, что к следующему перекрестку – как раз на повороте к Коптильне – стягивается разнообразная публика: калеки, симулянты и настоящие; девки, по раннему времени не потрудившиеся себя приукрасить, опухшие, с неприбранными грязными космами; молодцы в кафтанах на голое тело, зачастую уже утратившие в жизненных бурях глаз или ухо, но приобретшие каторжные клейма… и прочая шваль. Они ползли, как ручьи грязи к отстойнику, которым служил двухэтажный серый дом с наглухо заколоченными ставнями. Кое-кто уже просочился во двор через распахнутую калитку. Оттуда доносился визгливый женский плач, перемежающийся причитаниями. Подобные звуки для Старой Гавани были обычны независимо от времени суток и вряд ли привлекли внимание здешних обитателей.

– Эй, чего тут делается? – Обойдя Мерсера, к воротам приблизился крепкий детина в длинном, волочащемся по грязи плаще; гнилозубый, носатый.

– А ты не слышал? – лениво ответила одна из девиц. – Тоби Мозер повесился. – Она снова глянула на вопрошавшего и тщетно попыталась выпятить отвислые груди. – А ты красавчик…

– Уймись, не на работе, – цыкнул на нее детина, обдав окружающих сложной смесью запахов перегара, табака, «южной дури» и плохо переваренного ужина. – Да и врешь, поди, не мог такой кровопивец на себя руки наложить…

– Лопни мои глаза, – начала было девица, но гнилозубый, отстранив ее, полез в калитку. За ним потянулось еще несколько любопытствующих, включая девицу и Мерсера. Им пришлось тесниться и толкаться, и кто-то возмущенно крикнул:

– Эй, вы! Ворота бы распахнули, что ли…

– Не выходит, петли приржавели…

У крыльца, на земле, навзрыд плакала женщина, одетая немного пристойнее здешних обитательниц, – в относительно чистом чепце и платье, застегнутом на все крючки. Рядом валялась перевернутая корзина.

– Это Люси, – поделилась девица. – Она раз в неделю к нему приходила, убиралась и жратву из корчмы приносила для Мозера и псов его… Может, и трахал он ее заодно, хотя, по мне, у старины Тоби давно там все отсохло…

– Не гони, по делу говори!

– Ну вот, приперлась она, а Мозер не открывает. Она тут всех переполошила, дверь сломали, а там – вонища, жуть! Псы подохли с голодухи, заперто же было, а Тоби у себя в конуре на балке висит…

– Может, прикончили его? Мозер, конечно, гад, каких мало, но чтоб себя порешить…

– Нет, – рассудительно ответил кто-то из стоявших во дворе. – Ежели бы кончили, то и грабанули бы, а, говорят, добро не тронуто. Ну и заперто, опять же, было.

– Не тронуто? Так что мы тут стоим?

– А нечего там уже делать. В доме Лео Лихой со своими парнями…

Вопрошавший заскучал. Лео Лихой был мужчина серьезный и обстоятельный, под ним ходила одна из самых больших банд в Старой Гавани.

Народу во дворе тем временем прибывало. Вслед за деловыми подтянулись побирушки всех мастей. Одних влекло сюда любопытство, других – надежда поживиться хоть чем-то после того, как Лео со своими снимут сливки с имущества Мозера. Особенно оживились они, когда за дверями дома послышались движение, топот, ругань и четверо мужчин выбрались во двор, таща что-то на распяленном полотнище. Собравшиеся ринулись смотреть, что именно, и, возможно, были разочарованы: это были не груды неправедно нажитых денег и даже не барахло и утварь. Это оказался труп владельца.

Если это кого и напугало, то не слишком. Уж здесь ли не повидали покойников во всех видах. И любопытство вновь взяло верх. Самодельные носилки уложили на землю, и Мерсер оказался среди тех, кто окружил тело.

Для покойника, провисевшего в петле по меньшей мере пять дней (веревку срезали, но петля на шее еще оставалась), да еще в летнюю пору, Тоби Мозер выглядел не так плохо. Должно быть, он еще при жизни изрядно высох, поэтому, хотя следы тления были очевидны, тело не разложилось.

– Прямо как с ледника, – отметили в толпе.

– А у него в доме хуже, чем в леднике. Он же не топил сроду, дрова жалел…

– Вот так всегда. Как бы кто ни жмотничал, ни скаредничал, все равно все богатство другим уйдет…

– Глянь, на нем перстня или кольца нету?

– Да у него и пуговицы-то оловянные… Проваливай отсюда, паскуда!

Последнее было обращено к старому нищему, с трудом державшемуся на ногах, однако также возжелавшему поглазеть на мертвеца. Когда его мотнуло к Мерсеру, тот инстинктивно отодвинулся, чтобы нищий его не коснулся. Более омерзительной рожи трудно было сыскать даже в Старой Гавани. Гнилозубый молодец, болтавший с девкой, рядом с ним мог сойти за придворного аристократа, и даже покойный Мозер сейчас выглядел получше.

Из гущи кровоточащих нарывов выглядывали гноящиеся глаза, нос провалился, от зубов осталось несколько почерневших корешков. Лысину вместо шляпы прикрывало какое-то воронье гнездо. Лохмотья, которыми побрезговали тряпичницы, истлели на нем в несколько слоев. Что-то идиотски мыча, пьянчуга топтался рядом с покойником.