Чайки умилились.

«Что вы, Люба, пойте, сколько влезет! — главарь взглянул на Любин редкой красоты нос уточкой, на выгнутые птичьими лапками ступни, на торчащие как пух прозрачные волосы. — Ничего цыпочка, симпатичная».

Тучная чайка жалостливо вспомнила, мол, мало того, что Люба не летает, так еще и ходить не может, и зашмыгала клювом.

«О, мое сердце, ветра порывы, плачу с дождем и лечу к обрыву!» — неожиданно с удовольствием заголосила чайка Любину песню, вспомнив про свою несчастную любовь прошлого охотничьего сезона.

«Ой, не думала я, не гадала, что эдак моя жизнь окончится, — то ли не заметив возобновившегося движения, то ли обрадовавшись возможности лишний раз громко пострадать, продолжала причитать коляска. — На дне морском, в страшной мучительной водянке».

Инвалидная коляска полагала себя великомученицей. Она любила думать о том, как беззаветно посвятила жизнь Любе. Осталась рядом с ней, забыв о своей личной женской судьбе, хотя по молодости было дело — подкатывали к ней разные… Грузовая тележка из продуктового, например. Нарочно с ящиками подкатил: яблоки «джонатан», цыплята по рубль семьдесят, все дела. Но при более близком знакомстве оказалось, что грузовая тележка — пьяница и матерщинник. Нет уж, лучше одной. Правда, однажды рассердившись за какую-то мелочь на Любу, коляска перечитала в газете «Знамя рыбзавода» объявления о знакомстве. И даже позвонила по одному: «Ручная тележка, ветеран рыбной промышленности в отставке, ищет спутницу жизни для серьезных отношений на ее дачном участке. Согласен на переезд из сельской местности».

«Вэ-пэ есть?» — строго спросил ветеран.

«Вопросы? Да, есть, — элегантным голосом подтвердила коляска. — Сколько вам лет?»

«Вэ-пэ значит «вредные привычки». А вопросы буду задавать я, — отрезал жених, воодушевленный огромным количеством откликнувшихся одиноких претенденток — звонил даже молодой дамский велосипед. — Сразу предупреждаю: без детей. Дети есть?»

«Любовь», — пролепетала коляска.

«Любовь, секс, это само собой, — развязно ухмыльнулся жених. — Дети от любви, спрашиваю, есть?

«Да она еще маленькая, Любовь».

«Дура какая-то, — пробормотал в сторону жених. — Сколько спиногрызов, спрашиваю?»

«Один… Одна».

«Двое? Не-е, мне с таким приданым баба не нужна. Только что каталка из горбольницы звонила: не замужем, в медицине разбирается — клизму поставить, градус измерить, спиртом протереть. Худо ли, когда в доме медик свой? Вот это, я понимаю, невеста. А с короедами…» — и жених грубо прервал связь.

Коляска охватилась стыдом, который жаркой волной прокатился по всем металлическим деталям: так ее еще никогда не переезжали! К вечеру тоска унижения сменилась болью за Любу. «Никому-то, горюшко мое луковое, не нужна. На моих руках, блестящая моя, выросла, так неужели я тебя покину, на телегу навозную променяю? Да пропади они пропадом, мужики проклятые!» — наконец, решила коляска и еще более самозабвенно, не помня себя, предалась служению Любе. Коляска ухаживала за ней истово, до изнеможения, до скрипа опор и рамы. Уж очень болела за Любушку душа. И было до исступления приятно жертвовать собой!

«Все-таки, какие все коляски разные, — шепотом размышляла она в сумерках возле Любиной кровати. — Тут целый день крутишься как белка в колесе, все для людей, все для людей. Как в котле кипишь! А другая стоит перед магазином, попрошайничает. Да еще ребенка на сиденье держит. Надо таких колясок лишать прав на детей в судебном порядке. А самих на принудительный труд: хочешь жить — вози из тюрьмы освободившихся калек, да которые по пьяному делу ног лишились». Перебрав себе под нос все возможные пороки опустившихся колясок — у ларьков стоят, пустых бутылок дожидаются, безобразничают и прочая, коляска с особым чувством переходила на правительство: «Простые инвалиды в нищете живут, а они и дел никаких не знают. Знай себе на казенных колясках разъезжают».

«Кто «они»? — сонно спрашивала Люба. — Ты про кого?»

«Да про тех инвалидов, которые в Думе да правительстве заседают. И инвалиды-то они ненастоящие. Голова не в порядке — это разве инвалид? Голова не жопа, завяжи да лежи. Головой в собес да на почту за пенсией ходить не надо».

«Ладно тебе, не ворчи, — успокаивала Люба коляску. — Там и поважнее забот хватает, чем о нас думать».

«По телевизору опять говорили, — не слушая Любу, бубнила коляска, — они задарма новые импортные коляски себе задумали получить. Им все бесплатно — и номерки на массаж, и костыли, и…»

Люба смеялась сквозь сон: «Какие костыли?»

«Обыкновенные! Так ладно бы только себе, а они и любовницам-то своим костыли за счет бюджета выправляют».

«Спи», — завершая дискуссию, бормотала Люба, перетаскивала рукой ноги поглубже, под одеяло, и больше ничего не слышала.

По ночам коляска интересовалась художественной литературой, отдавая предпочтение любовному роману. А раньше, до перестройки, коляске приходилось отдавать предпочтение политической литературе и книгам из серии «Пламенные революционеры». Правда, однажды, в нагрузку к биографиям Цурюпы и Коляева, Геннадий Павлович Зефиров, торжествуя, принес книжку «История автомобиля». В восьми ее главах в популярной занимательной форме раскрывались основные положения марксистско-ленинского автомобилестроения и обосновывалась неотвратимость упадка автомобилестроения капиталистического. Особое внимание коллектива авторов обращалось на раскрытие сущности большегрузного советского автомобиля как средства высвобождения от тяжелого труда, и праздности буржуазных моделей, призванных обслуживать прихоти небольшой горстки эксплуататоров. В последней, девятой главе, посвященной собственно автомобилям, говорилось о происхождении инвалидного кресла-коляски! Оно, как верно поняла коляска, являлось одной из самых важных ветвей среди больших и малых колесных народов и народностей. Научно применив к вычитанной информации о теории Дарвина, божественном сотворении колясок и их космическом происхождении, коляска выстроила свое генеалогическое дерево.

К сожалению, все родственники на дереве не уместились. Там ведь столько дальней родни! Одних кресел, что колдобин на дороге от Любиного дома до поликлиники: и троны, и кресла-качалки, и даже гинекологическое кресло прабабка нагуляла. Собственно колесом коляска пренебрегла: колесо, конечно, своя кровь, не чужая, но шибко уж дальняя родня. Все равно, как какой-нибудь Иванов в свою родню записал бы обезьяну или ребро. Посему основоположником своего роду-племени коляска назначила мускулоход: «Так называется экипаж, — зачитывала она Любе, — приводимый в движение находящимися на нем людьми».

Люба кивала, отжимаясь от пола.

«Что тут дальше? — рассматривала коляска грязноватые фотопортреты родственников. — Мускулоход Деметрия Фалернского, до нашей эры».

«До нашей эры?» — восхищалась Люба.

«Да, — подбоченясь, хвалилась коляска. — Мы древние! Фу ты, потеряла. Где это? Ага. Это была трехколесная повозка. Внутри устанавливалось колесо вроде беличьего, в котором бегал человек, отчего вращались задние ведущие колеса. — Пробежав по странице, коляска вдруг прервала чтение. — Матушки родные! — встревожилась она. — Вон оно что… Ты, Люба, только никому не рассказывай!»