— Скоростной напор порыва? — тревожно затребовал Демыч.

— Хреновый, — сокрушенно ответил Серега, вспомнив дрожащие Любины щиколотки.

— Угол между горизонтальной проекцией полета и вектором скоростного полета? — все еще не терял веры на счастливый исход Любиного прыжка Дёмыч.

Серега закрыл глаза.

— Угол заложения, плечо действия усилия, — с затухающей надеждой шевелил губами Дёмыч. — Вторым членом пренебрежем…

— Насчет члена, — попытался пошутить Серега, — это ты зря. Я своим пренебрегать не собираюсь.

— Вес вспомогательных деталей? — рывком вновь распахнув люк, закричал Демыч. — Разрывное усилие?!

— Демыч, поздно! — Серега схватил товарища за рукав куртки.

Ткань затрещала. Но куртка, не обращая внимания на рваную рану, завопила вслед дерматиновому сиденью летящей коляски. «Разрывное усилие ленты-ы-ы!» — донеслось до нее.

Коляска испуганно крякнула и почувствовала, как расползается диафрагма клеенки.

«ОЙ, коляски добрые! — коляска завопила так истошно, словно к ней приближался газорезчик. — Ой, пропадаю ни за понюшку штырей!»

Еще мгновение назад, на пороге открытого люка самолета, коляска выказывала недюжинную выдержку и смелость. «Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!» — отчаянно воскликнула она, крепко сжав в объятиях Любу. Но поток восходящего воздуха перевернул коляску вверх подножками, отчего она утратила функции опорно-двигательного аппарата и самообладание.

«Что ты орешь? — возмутилась Люба, прервав восторженную песню, и приоткрыла веки. — Демыча напугала. Смотри, бледный какой. В дверь вцепился».

Ветер поцеловал Любины глаза и, не встретив сопротивления, жадно ворвался в Любин рот. Захлебнувшись, Люба произнесла не совсем то, что намеревалась.

«…то ты дерешь? — донеслось до коляски, — …мыча пукала!»

«Нечаянно, — коляска потупилась. — Нежданчик выскочил. — Но тут же перешла в атаку: — Ничего я не деру! Это ты мне сиденье задом продрала. И зачем я только согласилась?»

«А кто тебя …ой! …заставлял? Сама захоте… а-а-а!» — Люба вновь совершила кульбит.

«Что мне оставалось делать? Отпустить тебя одну, без колеса в кармане? Сиди потом внизу, думай: то ли она в утиль разобьется, то ли улетит, с пути разом собьется. А мне потом куда, в дом престарелых?»

«Уж ты сразу — в дом престарелых! Болты из тебя вроде еще не сыплются. В протезно-ортопедическое учреждение можно, в стационар», — с серьезным видом любезно предложила Люба.

«В протезно-ортопедическое, — передразнила коляска Любу. — Мне самой протез того и гляди понадобиться. Я сама, чует мое сердце, того и гляди инвалидом стану. Ой! О-е-ей!»

«Что? Что?» — заволновалась Люба.

«Ой, сглазила! Ой, открывай, Любушка, скорее велоаптечку, доставай насос со шлангом!»

«Да что случилось-то?»

«Ой, колес под собой не чую! Ни больших приводных — ведущих, ни малых. Ой, подлокотники гудом гудят, подножки в поджилках дрожат. Ой, Любушка, прощай! Простите, коляски добрые, если кого обидела. Ну какой домкрат тебя, Любушка, за ноги тянул с парашютом прыгать? Что тебе у меня на коленях не сиделось?»

«Как ты не понимаешь? Я была калекой, инвалидом с ограниченными возможностями. И вот — лечу! Значит, я инвалид с безграничными возможностями!»

«И что с того? — не унималась коляска. — Что теперь на ноги вскочишь? С колес встанешь?»

«С колес не встану. А с колен — точно», — сияя, объявила Люба, стараясь не вспоминать, как всего пару часов назад передвигалась дома ползком. Ползала не на четвереньках — этого не позволяла форма Любиного паралича, спастическая диплегия, — а в позе русалочки, сидящей на камне: перетаскивала, подтягивала за собой, волокла рыбий хвост безвольной нижней части тела. «Наш раненый партизан пробирается», — обычно шутил Геннадий Павлович, завидев Любу полулежащей на пороге комнаты.

«Вот значит как, — обиделась коляска. — Колени ей мои плохи. Двадцать с лишком лет сидела, а теперь гнушается».

«Какая ты непонятливая. Я со своих колен встану. Что Максим Горький говорил? «Рожденный летать, ползать не может». Горького коляске крыть было нечем. Против Горького не попрешь. И она примолкла, недовольно запыхтев, но тут же закатила глаза и вновь заголосила, давя на жалость: «Ой, Демыч, Сереженька, держите меня за ручки для сопровождающих лиц, хватайте за тормоз, а не то лопнет мой центральный шарнир рычагов рамы!»

Сообразив, что коляска вовсе не умирает, а вопит, чтобы разогнать страх, и, может, самую малость из вторичной психологической выгоды — продолжать ощущать себя незаменимой частью Любиного тела, Люба перестала обращать на крики внимание. Она широко раскрыла глаза и задохнулась от восторга!

Доказывая коляске необходимость полета, Люба и не заметила, что уже не падает вниз оброненным кошельком, а плывет над землей, словно в воздухе расстилается невидимая дорога. Это ветер подхватил Любу крепкими мужскими руками в тот момент, когда кресло сидело верхом на Любе, и нес, делая вид, что ему не тяжело. Люба летела в сияющем хвосте дрожащих капель, частиц воздуха, окрашенных солнцем в перламутр, трепещущих струй и слюдяных стаек белесых толкущихся козявок.

Демыч и Серега, обреченно глядевшие вслед коляске, неожиданно увидели, что падение ее прекратилось.

— Коэффициент стабилизации выровнялся? — недоуменно почесал в затылке не верящий в чудеса Демыч. Еще раз бросив взгляд на летящую по небу радостную Любу, вот-вот готовую обогнать самолет, Демыч встрепенулся:

— Формула Циолковского для определения скорости?

— Ну?

— Чего «ну»! Ка-эф, безразмерный коэффициент, зависящий от формы корпуса?

— Ну?

— Вот заладил! В случае инвалидной коляски с привязанной к ней Любовью ка-эф стремится к бесконечности.

— Ну?

— Серега, мы на пороге научно-технического переворота.

— А чего перевернули? — засомневался Серега.

— Сами основы. Вернее, впервые доказательно увидели то, что было известно эмпирически, — несколько путаясь в терминологии, буйствовал технический гений Демыча. — Ни тебе керосина, ни тебе спирта, ни этого, монгольфьера. Управляемое бестопливное воздухоплавание. И вся любовь!

— Нет, серьезно?

— Может ты, Серега, может, мы рождены, чтоб сказку сделать былью? — вдохновенно поглядел вдаль Демыч. — Ты когда-нибудь делал сказку былью?

— Было дело, — признался Серега, вспомнив улетную радистку из их авиаполка. — Однажды.

Мимо иллюминатора пролетела Люба. Выгнутые утюгами ступни неловко подрагивали на подножках кресла. Серега посмотрел на свои могучие колени, на приземистые, колесом, ноги Демыча.