Художник–перформансист Кочан нах–Полке 3 принял решение отменить свою работу «Лягушачий раб» и вместо нее открыть в Бруклине французскую блинную, чтобы жить поближе к родителям.

— Перемена никак не связана с моим недавним получением рецепта на улучшающий настроение медикамент «золофт», — заявил Кочан нах–Полке 3, который теперь предпочитает, чтобы его называли Джереми. — Я просто понял, что блинчиком могу выразить то, чего не мог передать уринописью. В первый же день на новой работе я создал — и я употребил слово «создал» именно потому, что это я и сделал, — croissant distant, что в вольном переводе означает «далекий пирожок». Потому что ими мы и являемся, не так ли? А вечером, поужинав с домашними, я слушал Янни, но вынужден был выключить его — он такой рассерженный.

Кроме того, я решил изменить свою фреску в Бильбао. Фрескам совершено не обязательно покрывать всю стену целиком. Для воскресных водителей они смотрятся навязчиво. Почему не изобразить что–то до высоты забора, чтобы глаз мог выбирать, что ему видеть, а не оказываться принужденным видеть? Быть может, советы застрявшему автолюбителю о том, как поменять колесо; и в третьей строчке — почему бы и нет? — сатирический выпад в адрес нынешней администрации. Мне бы такое понравилось. Туше! И в самом деле — почему не инфо–фрески? И был бы смысл в ненавязчивой рекламе какой–нибудь продукции.

Мои ранние работы — «Убийство родителя» и «Почему не я, мама?» — критиковались как «ребяческие, расточительные, скучные и — чего стесняться? — омерзительные». В этом–то все и дело, поэтому в дальнейшем «ребяческие, расточительные, скучные и — чего стесняться? — омерзительные» стало названием всего нашего движения. Позвольте напомнить вам, что были времена, когда импрессионизм и фовизм были ругательными терминами. Однако моя новая работа, которую я собираюсь создавать по воскресеньям, когда французская блинная закрыта, говорит ровно о том же, только гораздо громче: я собираюсь заштопать одну сотню пар носков за просмотром «Банды Брэди». Цель работы сама себя объясняет, что входит и в ее смысл. Бывало, меня заводила безвестность, но теперь я либо миновал эту фазу, либо поднялся над ней. Кроме того, я не собираюсь больше исполнять свой перформанс «Ломтик уха» — я уже это сделал, и мне хотелось бы сохранить оставшуюся ушную раковину, ибо, я полагаю, ею полезно слышать заказы посетителей французской блинной.

Тревожные симптомы

Использование «золофта» творческими кругами тревожит арт–дилеров и галерейщиков, торгующих на «рынке злости».

— Я могу продавать антиродительскую символику целыми днями, — рассказывает дилер, пожелавший остаться неизвестным. — Беда лишь в том, что художники ее больше не приносят. Один художник, раньше делавший для меня родовые каналы с клыками, теперь впаривает мне картины, на которых собаки играют в покер. И кому я это буду продавать? Английским декораторам, которым необходимо полсотни щенячьих портретов для тематического оформления хозяйского кабинета — и все. Художник же утверждает, что хотя собак–картежников изображали и прежде, обычно то были бульдоги, играющие в «дро–покер»; а ведь сколько всего неизведанного еще в «стаде» или «омахе». К тому же, он не понимает, почему на этих картинах ни разу не фигурировала такса. А я смотрю на него и просто не знаю, что ответить. Страшно подумать, что случилось бы с Джексоном Поллоком, если бы «золофт» вошел в моду раньше. Теперь придется разделить все галереи в центре города на зоны, чтобы собиратели, подсевшие на «прозак», легко смогли бы найти галереи, специализирующиеся на «прозаке», а коллекционеры на «золофте» случайно не забрели на «валиумную» выставку. Меня раньше такие вопросы беспокоили — пока я сам не начал принимать «золофт», чтобы лучше понимать, что именно пишут мои художники.

Я даже прибегаю к таким радикальным средствам, как, например, взламываю аптечки своих художников и подменяю в них «золофт» плацебо, чтобы хватило на неделю–другую, — продолжает дилер. — Такое внезапное отвыкание отправляет их в дикую эмоциональную скачку. После чего я звоню в «Художественные припасы Эрни» и заказываю холст, краски и мастихины, пока художники еще по стенкам скачут. А две недели спустя получаю полдюжины работ, которые можно, по крайней мере, продать. После чего художник возвращается к своим обычным таблеткам, так и не разобравшись, что это его переехало, а на меня снова сыплются портреты Лэсси за ломберным столиком. Приходится отправлять все это в Азию, а художнику говорить, что все продано, и держать пальцы накрест, чтобы автору никогда не пришло в голову заниматься художественным шоппингом в таиландском аэропорту…

Художница Визгливая Мими, ныне Кэти, мило подытожила эту проблему в своей последней работе «Мне нравится быть девочкой». Работа состоит из очень красивого пейзажа под луной и сопроводительной записки, висящей рядом. Следует отметить, что воздействие «золофта» на середине фразы, видимо, истощилось:

Я надеюсь, вам нравится эта картина, на которой луна символизирует свет тайны, влажная дымка в воздухе напоминает о тумане невежества, а море внизу отражает мое желание разложить вас на блюде и съесть, предварительно разделав отбойным молотком.

Я начал с телефонного справочника. Разыскать в нем «Менсу» легким делом быть отнюдь не обещало, даже если следовать строгим правилам алфавитизма, ныне так широко распространенным. Я предпочитаю более мягкую, более пушистую схему алфавитизма, ту, что позволяет разуму просто плыть без руля и ветрил и вдруг «наткнуться» на искомое слово. Это предмет гордости. Словарь — идеальный образец сверхалфавитизации, с его неотесаными правилами и каждым, даже самым малюсеньким словечком, аккуратно сидящим на своем месте. Мне даже хочется сесть на строгую виноградную диету и постепенно сойти на нет.

Вступление в «Менсу» означает, что вы — гений с коэффициентом интеллекта по меньшей мере 132. Вы имеете возможность встречаться с другими членами организации, которые поймут, что, к чертовой матери, вы несете, когда, к примеру, изрекаете: «Этот будуар кричащ». Именно такого сорта людей они ищут. Вступление в «Менсу» внушает человеку изысканную благожелательность по отношению к не–членам, которые хотели бы сделать вид, что знают то, что знаете вы, думают то же, что думаете вы, и набивают жмыхом то, что вы вентилируете.

Меня поначалу беспокоил произвольно выбранный проходной балл 132, пока я не познакомился с человеком, у которого коэффициент интеллекта был 131 и, если честно, на подъеме он несколько притормаживал. Если вы организуете ужин для 132–ников, и на него заявляется 131–ник, можно физически ощутить, как он натыкается на стену глупости. Весь вид становится каким–то собачьим — широко распахиваются глаза, голова вздергивается, уши торчком, пасть растягивается в широченной ухмылке. Из чего понятно, что ему непонятно. Но в отличие от собаки, вашего гостя невозможно выставить во двор, чтобы он с мячиком поиграл, если только не договориться об этом заранее.