Совсем рядом, быть может прямо по ту сторону придавленного мхами вала, кто-то заговорил — тягуче, напевно:

Жизнь, нежиль…

Тонка межа.

И смерть, и роды — мученье.

Одно движенье ножа

Врезает в гибель рожденье.

Горячий багряный свет

На полосу мрака брызнет —

И черное выпьет цвет,

И нежиль напьется жизни.

Пускай остренный кремень

Плоть смертной мукою гложет,

Пусть тень перельется в тень

Того, кто прийти не может,

Но может на миг вдохнуть

В рожденные смертью жилы

Ничтожную долю-чуть

Своей всемогущей силы.

И вновь иззубренным ножом полоснуло Мечников слух тонкое судорожное ржание…

Так навсегда и осталось тайной для Кудеслава, что его заставило бесшумной тенью метнуться вперед, приникнуть к насыпи и осторожно заглянуть за нее. И одного, первого же взгляда Мечнику хватило, чтобы подосадовать на свое любопытство. Потому что увиденное явно нельзя было видеть случайному, стороннему человеку.

Насыпь не была насыпью.

Если изо всех сил швырнуть камнем в мокрую глину, получится этакая ямка-колдобинка, словно бы обнесенная валом расплескавшейся грязи. Но что и с какой ужасающей силой должно было грянуться в здешние леса, чтобы сама тугая шкура земли расплескалась по жидкому? И чтобы получилась ямища, способная целиком уместить в себе градскую избу?

Дно ямины (не посредине — ближе к дальнему от Мечника склону) было надкопано, и из надкопа этого выпирала красно-бурая, словно бы перемазанная сохлою кровью, ноздреватая глыба. Крупная. Размером с голову взрослого, очень патлатого и очень напуганного мужика.

Давным-давно отец рассказывал Кудеславу про раскаленные железные камни, которые иногда вместо молний роняет с неба угрюмый бог Перун. Полураскопанная ржавая глыба — небесный камень? Не ее ли паденье оборотило тутошнюю дубраву в толпу обугленных упокойников? И не этой ли глыбе посвящено Нарядное Дерево? Наверное, все так. И наверное, мерянское святилище и в прямом, и в переносном смысле сбоку припеку возле ямы-воронки. Потому что главное здешнее капище — внутри ямы. И оно не мерянское. Как‑то так получилось, что Мечник с единого взгляда в мельчайших подробностях рассмотрел все бывшее на дне ямы-воронки. Например, лежащие близ небесной глыбы могучий лук и длинную белую стрелу с железным наконечником… Вертикально вкопанное посредине ямы бревно — сосновое, облитое рыжей коростой загустевшей живицы; его вершину чей-то неумелый топор превратил в грубое изображенье задранной в небо головы то ли коня, то ли собаки, то ли боги знают чего еще… К этому неуклюжему идолищу был очень ловко и очень безжалостно припутан черный, как жженое смолье, жеребенок. Припутан стоя; так припутан, что мог шевелить только хвостом да ушами. Багрянеющий Хорсов лик висел еще достаточно высоко — дно ямы полосовали длинные тени. И тень жеребенка, насаженная на вертел тени бревна-идолища, упиралась концом вздернутой морды в ржавый бок небесного камня.

А над вывернутой жеребячьей шеей навис иззубренный каменный нож, рыжевато-серое кремневое лезвие. Остренный кремень…

Да, все это Мечник успел рассмотреть с единого взгляда. Почему же он лишь с немалым трудом заставил себя увидеть то, что должно было бы сразу же ворваться в глаза? Верней, не «то», а «того». Того, в чьем кулаке тонула рукоять древнего жертвенного ножа. Того, чье белоснежное одеяние резко выделялось среди затопивших воронку красноватости, бурости, ржи… Того, чей голос Кудеславу должно было б узнать, едва заслышав тягучий припев-наговор…

Волхв-хранильник Родова капища. Ой, кажется, не одного-единого капища он хранильник…

Дернулся вниз кремневый нож, булькающим всхрапом оборвалось пронзительное пискливое ржание, в черноту жеребячьей тени ударила тугая журчливая струя…

Горячий багряный свет

На полосу мрака брызнет —

И черное выпьет цвет,

И нежиль напьется жизни…

Омытая кровью тень стремительно набухла ржавчиной, из черной превратилась в гнедую… От вороного жеребенка — гнедая тень? Тень ли?! Оно уже обрело немыслимую для тени объемность, это грязно-рыжее порождение мрака и крови; оно шевелилось, норовило отлепить себя от земли, приподняться…

А волхв Белоконь, выронив нож, метнулся к небесной глыбе, подхватил с земли стрелу и торопливо обмакнул ее в мучительно оживающую полупрозрачную рыжую тушу.

Обмакнул и тут же выдернул.

Стрела перестала быть чистой, ее будто вымарали засохшей кровью.

И тут под Кудеславом хрустнула какая-то лесная дрянь. Откуда только взялась она в мягкой моховой подстилке?! Белоконь, конечно же, превосходно расслышал этот получившийся оглушительным хруст. По-медвежьи взрыкнув: «Кто?!» — старый, но отнюдь не дряхлый волхв снова нагнулся… в этот раз за луком. Распрямившись, хранильник больше ничего не пробовал спрашивать, а молниеносно натянул да спустил тетиву, метнув оборжавевшую стрелу куда глаза глядели — от Мечника чуть ли не в противоположную сторону.

Но стрела, люто взвыв, описала совершенно невозможную, немыслимую петлю и до половины вонзилась в землю на том самом месте, где лежал Кудеслав.

Только самого Кудеслава там уже не было.

В последний миг он успел отпрянуть, вскочить и опрометью броситься прочь. Прочь от яростной кровожадности друга-волхва, прочь от леденящего душу обряда, прочь от этой ржавой жути, летающей по-собственному усмотрению! Прочь!

Хвала Навьим, Белоконь, кажется, так и не дознался, кто именно подглядывал за изготовленьем чародейской стрелы. Потому что дознайся он… Мечник был уверен: в этом случае их с Белоконем дружбе настал бы конец. И самому ему, Мечнику, — тоже.

* * *

Все-таки ночью пришлось разбирать запоры на входной двери да ломать сотворенные Белоконихой Старой приговоры от Злых.

Как ни зыбка была сморившая Кудеслава дремота, первым подхватиться с полатей удалось все же не ему, а которой-то из Белоконих. Когда Мечник, на ходу застегивая пояс с мечом, выскочил в сени, обе хранильниковы жены были уже там: Старая светила масляным каганцом, Молодая (это которая пятый десяток доживает) поспешно отваливала засов.

Нет, бабы не лихое что-то почуяли, и вовсе не хотелось им сразиться с людоедом. Причиной ночного переполоха был возвратившийся из леса хозяин подворья. Одним Навьим ведомо, как бабы догадались о его появлении. Волхв просто подошел к затворенному входу и остановился, дожидаясь, чтоб отперли. Ждал он молчком да тишком и наверняка очень недолго.

Вроде бы Белоконихи, вскакивая, не успели нашуметь (а уж Кудеслав тем более), но сени мигом наполнились хранильниковыми невестками и их потомством. Гудоева Милонега даже с младенцем приволоклась. В тесноте несмышленыша придавили, и третий Белоконев внук (внучек-то хранильниковых счесть не хватит пальцев на руках и ногах, а внуков лишь три — старшему еще восьми нет) зашелся надрывным плачем. Белокониха Старая замахала руками на сынову бабу, и та выметнулась в избяные потемки — успокаивать да баюкать. Но и без нее в сенях шагу нельзя было ступить.