Помедлив, Сарита сказала:

— Он был плохой человек.

Ланг заметил, что Сарита помрачнела, и понял, что ворчать бесполезно: интуиция подсказывала ему, что их разговор — трясина или минное поле. Однако он спросил:

— А ты уверена, что Марко — хороший человек?

— Может, Марко и не очень хороший человек, но с Миро он обращается хорошо, — отрезала Сарита и добавила: — А почему тебя это интересует?

— Мне надоело играть в прятки, — ответил Ланг, — это продолжается с тех пор, как мы познакомились. Марко забирает Миро, только когда меня здесь нет. А если я здесь, то вы с Миро садитесь на трамвай, едете в центр и встречаетесь с Марко в каком-нибудь кафе, после чего ты возвращаешься домой одна. Кого ты стесняешься — меня или Марко?

Сарита раздраженно покачала головой:

— Я тебя не понимаю. Осенью ты мне все уши прожужжал о том, что никто не должен знать о наших отношениях. Ты даже Кирси не сразу разрешил рассказать и вдруг ни с того ни с сего требуешь, чтобы я познакомила тебя с Марко! Ты уж как-нибудь определись.

Она встала из-за стола и, споласкивая миску из-под йогурта, добавила:

— К тому же речь идет не о моих чувствах.

— Вот как? — сказал Ланг, немного смягчившись. — И о чьих же чувствах…

— О чувствах Марко, — перебила его Сарита. — Он даже не знает, кто ты. Он знает, что у меня есть мужчина, но не знает, кто ты такой, и не особо горит желанием с тобой встречаться. По-твоему, это странно?

Утром накануне Нового года после недавней размолвки отношения между ними все еще были напряженными. Однако Ланг точно помнил, что они с самого утра занимались любовью, причем несколько раз, и Сарита лежала, как всегда, раскинув руки. Но во время оргазма она не называла его по имени, не повторяла «Кришан, о, Кришан!», как делала обычно, когда у них все ладилось. Чуть позже Сарита встала и вышла на кухню за сигаретами и пепельницей, потом вернулась в комнату; она держалась равнодушно, уверенно и так естественно, словно минуту назад они не занимались любовью, а были на деловой встрече и она просто случайно оказалась без одежды. Глядя на нее с тоской и восхищением, Ланг поплотнее завернулся в одеяло и подумал, что сам он уже не может, да и не хочет вот так расхаживать голым в присутствии другого человека — это привилегия молодости. И тут он снова испытал приступ стыдливости, мучившей его всю осень: он почувствовал себя чужаком в собственном теле, которое дарило и продолжает дарить ему наслаждения, но которое уже не выглядит так, как ему бы хотелось.

Вечером Сарита поехала в центр выпить с подругами шампанского. Ланг остался в пустой квартире, правда, сам толком не знал зачем. Он тоже мог бы кому-нибудь позвонить — Минккинену, например, или сокурснику, с которым играл в бадминтон, или мне. Но вместо этого он включил проигрыватель. На Рождество Ланг подарил Сарите комплект дисков с музыкой шестидесятых и семидесятых годов — якобы для того, чтобы она послушала самые красивые песни за всю историю поп-музыки. На самом же деле, признался мне Ланг много позже, он хотел, чтобы Сарита поняла, какие мелодии нравились ему в детстве и с тех пор все время звучали в его душе. Он поставил диск, который начинался с песни «А Whiter Shade of Pale», за ней шла композиция Лу Рида «Perfect Day». Ланг встал у окна и выглянул во внутренний двор. Дождь. Мокрый, блестящий асфальт. Коричневые и грязно-желтые фасады, холодный свет лестничных пролетов, почти во всех окнах темно. Однако напротив, этажом ниже, горел свет. Ланг увидел те же ноги в джинсах и голые ступни на скамеечке, что и в тот вечер перед Рождеством, когда они поругались с Саритой. Но теперь загадочный человек смотрел не «Сумеречный час», а какой-то черно-белый документальный фильм. Лангу показалось, что это фильм о процессе над Адольфом Эйхманом в Иерусалиме в 1961 году — по крайней мере, действие происходило в зале суда, и за одетыми в форму конвоирами то и дело мелькало лицо человека, очень похожего на Эйхмана. Ланг долго стоял у окна, слушал и смотрел. Старые песни, моросящий дождь и черно-белые кадры вызывали у него чувство нереальности. Он вспомнил, как перед Рождеством стоял на этом же месте и смотрел на себя самого, словно на отражение в кривом зеркале, как на бессловесного, машущего руками телевизионном шута в лиловом пиджаке. Он понял, что этот образ преследует его, а значит, до сих пор он искал смысл жизни совершенно не там, где нужно: сначала в писательстве и в своих романах, а последнее время — в заранее расписанных беседах лощеных людей с лощеными мыслями под жарким от прожекторов небом телестудии. И тут его поразило, сколько всего он пропустил. Неужели он действительно перемахнул через два брака и даже не заметил, как его сын превратился из сопливого свертка в колючего подростка? Когда же закончились эти новогодние вечера с гаданием на олове, пьющими кока-колу детьми, неизменными застольными разговорами и танцами под песни Брюса Спрингстина и «Аббы» вместе с другими родителями, такими же усталыми и замотанными? Куда делись все прежние друзья, бокалы шампанского и упования, что новый год будет счастливее старого? На несколько секунд Лангу стало жаль себя, он проникся сочувствием к себе самому и ко всем потерянным, бездомным людям. Но вместе с тем от ощущения бесконечного величия жизни у него, как в молодости, закололо под ложечкой, и он подумал: странно, что он оказался в темной квартире высотного доме на Хельсингегатан, где делит постель с женщиной, которая может, к примеру, сказать: «Иногда я так устаю от чужих мнений, что хочу превратиться в какую-нибудь актинию», с женщиной, которая иногда кажется ему совершенно чужой. Потом он подумал о Миро: как он встречает Новый год в Стенсвике, тоже в высотном доме, вместе со своим загадочным отцом Марко, и о том, что у мальчика впереди еще столько Новых годов. Мысли о Миро тут же напомнили ему о собственном сыне.

Юхан.

Девятнадцать лет, скоро двадцать. Прошлой весной, сразу после окончания школы, он уехал в Лондон — Ланг тогда так замотался и устал, что не пришел ни на церемонию окончания, ни на выпускной вечер. Только послал цветы и короткое письмо, а примерно через неделю перевел на его счет довольно большую сумму денег. Что было потом? Несколько строчек на хотмейловский адрес в начале осени, которые так и остались без ответа, и с тех пор — ничего. Ланг видел перед собой худую, долговязую фигуру Юхана, его тонкие руки и ноги, светлые, вечно непослушные волосы. Он взял мобильный телефон и нашел в телефонной книге номер, который прислала ему Анни, его первая жена и мать Юхана, с лаконичной припиской: «Если не поленишься…» Ланг долго стоял в раздумье. Он пытался уговорить себя, что заряда батарейки не хватит для такого важного разговора, нельзя же отделаться двумя словами — после стольких-то месяцев. Однако индикатор показывал, что она заряжена, и Ланг в конце концов собрался с духом и позвонил. К телефону долго никто не подходил, затем Ланг услышал женский голос — громкий и отчетливый, словно из соседней квартиры. Ланг откашлялся и попросил позвать сына. Он произнес его имя на английский лад, Джоухан, и понял, как глупо это прозвучало.

— I’m sorry, but Johnny ain’t here, ain’t been for a couple of days, — сказала женщина. У нее был очень молодой голос, и Лангу показалось, что она американка.