— Вы собираетесь в экспедицию, но с нею… с нею вы далеко не уйдете.

— Зачем вам моя кузина?

Панна Зузинская огляделась и, убедившись, что на перроне пусто, призналась:

— Замуж выдать.

— За кого?

— За кого-нибудь. У меня много клиентов, готовых заплатить за хорошую жену. Поверьте, я сумею ее пристроить…

Сигизмундус нахмурился. Был он, конечно, наивен и доверчив чрезмерно, однако не настолько, чтобы сразу отдать дорогую кузину, которую втайне полагал обузою, первой встречной свахе.

— Нет-нет, — Агафья Прокофьевна, догадавшись о сомнениях, поспешно замахала руками, — не подумайте дурного! Я лишь желаю помочь и вам, и себе. На границе множество холостых мужчин, а вот женщин, напротив, мало… а ваша кузина хороша собой, образованна… редкий случай. Потому и даю вам за нее двадцать пять злотней.

— И что мне нужно будет сделать?

Для пана Сигизмундуса, вечно пребывавшего в затруднительных обстоятельствах, сумма сия была немалой, если не сказать — вовсе огромной.

— Ничего, совершенно ничего! — Панна Зузинская, уверившись, что клиент не собирается более ни скакать, ни размахивать своими ручищами, осмелилась подступиться ближе. — Как приедем, я вашу кузину к себе возьму. Обставим все так, будто бы она сама сбегла, с девками такое случается. А раз так, то какой с вас спрос? Вы, главное, искать-то ее не дюже усердствуйте… а лучше и вовсе… я вам записочку дам к человеку, который на Серые земли ходит. Он-то вас с собою возьмет, ищите свою вяжлю…

— Выжлю, — поправил Сигизмундус, которому страсть до чего хотелось и деньги получить, и от кузины избавиться.

— Вот-вот, ее самую…

— Я… — Он поправил шарф. — Я подумаю над вашим предложением.

— Думайте, — согласилась панна Зузинская. — Но учтите, что свободных девок в том же Познаньске множество…

— Так то в Познаньске. — Себастьян не удержался.

Жалел он лишь об одном, что ныне не имеет доступа к полицейским архивам, а потому не способен точно сказать, не случалось ли в последние годы эпидемии беглых девиц…

Таких, которых не стали искать.

Если ты все сделал правильно, это еще не значит, что у тебя все будет хорошо.

Из наблюдений закоренелого пессимиста

Гавриил проснулся засветло.

В холодном поту.

Задыхаясь.

Он скатился с кровати и привычно под кровать же спрятался, там и лежал, прижимаясь к холодным доскам, пока не унялось беспокойное сердце. А оно не унималось долго. Вздрагивало хвостом заячьим от каждого звука, от теней шевеленья.

Мнилось — вновь идут по следу.

И видел почти что искаженные, поплывшие лица, которые уже и не лица, но морды звериные… и вздыбленную шерсть, и уши куцые, к головам прижатые. Слышал глухое рычание. Повизгивание.

Это всего-навсего шпицы панны Гуровой. Она за стенкою обретается, до полуночи ходила, что-то бормоча под нос. А что именно, Гавриил так и не понял, хотя слушал через вазу. Но все ж стены в доме были не такими тонкими, как ему хотелось.

И псиною пахнет оттуда же… да и вовсе, чего бояться?

Нечего.

Гавриил это знал, но ничего не умел с собою поделать. И лежал, глядел на порог, ожидая, когда заскрипят половицы под тяжелой ногою, а вот дверь наверняка отворится беззвучно. Они всегда умели договариваться с дверями.

Шаги он услышал издалека.

Тяжкие.

Осторожные, будто бы тот, кто шел по коридору, не до конца решил, красться ему аль все ж ступать свободно, как человеку, которому нет надобности таиться.

Гавриил прижался к полу и нащупал нож. Прикосновение к теплой рукояти, которую он самолично выточил из оленьего рога, принесло некоторое облегчение. И способность дышать вернулась.

Шаги замерли.

Рядом?

Близко, совсем близко… но не у Гаврииловой двери… Выбирает? Но на улице светло… или тварь настолько стара, что способна менять обличье по собственному почину? Сердце екнуло — справится ли? Справится. Как иначе…

Вновь застонали половицы… и ручка двери качнулась. Вниз. И вверх… раздался осторожный стук… вежливая какая тварь…

Гавриил подвинул нож к себе.

И дверь отворилась. Конечно, беззвучно.

Сначала он увидел тень, огромную черную тень, что перевалила через высокий порожек, разлилась, расползлась, сделавшись подобной кляксе. Тень добралась до самой кровати, и лишь тогда Гавриил увидел того, кто сию тень с собою привел.

Тапочки.

Матерчатые тапочки в клетку, изрядно растоптанные, заношенные, не единожды чиненные. Некогда они, несомненно, были хороши, ныне же выглядели жалко. Над тапочками виднелись ноги в старых штанах из парусины… чуть выше — пуховый платок, повязанный вокруг бедер.

Пан Вильчевский спиною маялся уж не первый год, с той самой зимы, когда самолично волок на второй этаж купленную комоду. А что, грузчики-то запросили целых десять медней, невиданная наглость. Тогда-то комода, почти новенькая, почти целая — треснувшая ножка да потемневший лак не в счет, — казалась ему легкою…

Спина не согласилась.

Прихватило так, что медикуса звать пришлось. И платить… и потом еще в лавке аптекарской за снадобья… дикие у них цены. С той поры пан Вильчевский мебель самолично не двигал, а спину пользовал барсучьим аль медвежьим жиром, с бобровой струею мешанным. Снадобье выходило на редкость вонючим, но зато спину грело. А ежели поверху платок повязать из собачьей шерсти, то и вовсе ладно выходило.

Ночью пану Вильчевскому не спалось.

Стоило прикрыть глаза, как вставал перед внутренним взором злополучный окорок во всей красе. Виделась и шкурка подкопченная, тоненькая, каковая сама на языке таяла, и сальце белое, мясо темное, сахарная косточка… ее-то пан Вильчевский на щи определил, знатные получились бы…

В общем, к утру он так извелся, что действовать решил немедля.

Одевшись наспех — и платок снимать не стал, ибо спина от беспокойства внутреннего вновь разнылась, — он вышел в коридор. На цыпочках прошелся, останавливаясь у каждой двери, принюхиваясь, прислушиваясь, пытаясь понять, что за оною дверью…

Пан Зусек лаялся с супругой… он говорил что-то тонким визгливым голосом, а вот отвечали ли ему, пан Вильчевский так и не понял. Пахло из нумера женскими духами.

Панна Акулина тоже не спала, хотя ж в прежние-то времена оставалась в постелях до полудню, утверждая, что будто бы за долгие годы привыкла к этакой жизни.

У панны Гуровой возились шпицы, скулили, тявкали. И значится, пропустила она утрешнюю прогулку, чего за нею не случалось в последние лет пять, а то и десять.