из прошлого мозгом Дана, прервать опыты, исполнить сложнейшую операцию… сделать его, короче говоря, тем, кем он сейчас является. Получилось интересно — но это еще далеко не все!

Сейчас, с утра пораньше, Эоли спешил к Берну — завлекать, приобщать. План был тонкий: сначала заинтересовать Аля «обратным зрением», продемонстрировав его на эхху, а потом предложить и у него считать глубинную память. Увидеть картины прошлого двухвековой давности — и то интересно, а если еще приоткроется память Дана!.. «Хитрый я все-таки человек», — с удовольствием думал Эоли.

Вот он, «объект» Аль: вышел из дома, стоит, хмуро глядя перед собой Серебристо-серые волосы всклокочены, лицо обрюзгшее и помятое, под глазами мешки… Интересно! Трет щеки, подбородок, ежится. И вдруг — оля-ля! — раскрыл до предела рот, будто собираясь кричать, откинул голову, зажмурился, застыл. Изо рта вырвался стон, в уголках глаз показалась влага.

— Ой, как ты это делаешь?

Профессор захлопнул рот, обернулся: Эоли стоял в тени орехового дерева.

Опять тот же вопрос! И без того омраченное утренней неврастенией настроение Берна упало при напоминании о вчерашнем скандале.

— Не видал, как зевают? — неприветливо осведомился он.

— В том-то и дело! — Эоли приблизился легким шагом. — Не покажешь ли еще?

Берн хмыкнул:

— По заказу не получится. Это непроизвольная реакция организма.

— На что?

— На многое: сонливость, усталость, однообразие впечатлении или, напротив, на избыток их.

— А… какие еще были реакции? Только не сердись на мое любопытство, ты ведь сам был исследователем.

Берн не сердился, разговор развлек его.

— Еще? Много. От воздействия сквозняка или сырости люди чихали, кашляли, сморкались. Перегрузившись едой, отрыгивали, икали, плевались. Иногда у них бурчало в животе. Во сне храпели, сопели… Чесались. В минуту задумчивости иные чистили ноздри, пальцем — от наслоений. Неужели у вас этого нет?

— Нет. Утратили.

— И не жалейте.

— А не мог бы ты… когда с тобой приключится одна из таких реакций поблизости от сферодатчика, сказать ИРЦ: «Для Эолинга 38»? Для знания. Его-то ни в коем случае не стоит утрачивать!

Берн пообещал.

— А теперь, — не терял времени Эоли, — не желаешь ли встретиться с одним своим знакомым?

Профессор удивленно поднял брови: какие у него могут быть здесь знакомые!

— Это сюрприз для тебя, но еще больший — для него. Пошли.

По дорожкам из матовых плит, мимо домиков и туннеля к читальному залу они направились к большой поляне, где высился первый лабораторный корпус Биоцентра, корпус Ило. Здание это удивительно сочетало в себе наклонные линии и изгибы буддийского тибетского монастыря (их Берн видывал в этой местности прежде) со взлетом прибойной волны. Оно и выглядело стометровой волной из пластика, стекла и металла, взметнувшейся над лесом.

Эоли по пути переваривал первую порцию наблюдений:

— Странно. Таких реакций и у животных, как правило, нет. То, что человеческое тело — орган, который переживает удовольствия и неудовольствия, приятное и неприятное, было известно за тысячи лет до твоего времени. В наше время вырабатывался другой, тоже не плохой, взгляд: тело — универсальный чуткий прибор познания мира. Так ли, иначе ли — но при твоей, с позволения сказать, «регулировке» этого инструмента и удовольствия можно ощутить только самые грубые, и вместо познания выйдет одно заблуждение: помехи все забьют!

Берн отмалчивался. После вчерашнего он решил без крайней необходимости не высказываться.

Великий Эхху сидел на гладком, блестящем дереве. Побеги его оплели лапы. Он зажмурился от яркого света и с бессильной яростью наблюдал за Безволосым вдали, на возвышении. Тот указывал на него кому-то невидимому. Видно, что-то замышляет…

У, эти Безволосые, ненавистные существа с силой без силы! Племя эхху побеждало всех, загоняло в болото даже могучих кабанов. Он сам, Великий Эхху, ломал им хребты дубиной, тащил дымящуюся от крови тушу в стойбище. Но с Безволосыми, Умеющими летать — они ничего не могли сделать.

Безволосые уводили время от времени соплеменников: самцов, самок, детенышей — но не убивали, боялись! Те возвращались невредимые, но злые, напуганные. И никогда не умели объяснить, что с ними было. И его они не раз заманивали в свои блестящие западни с ярким светом. Но он, Великий Эхху, благодаря хитрости и силе своей всегда освобождался. Уйдет и теперь! Он знает это, верит в себя, не боится их. Пусть они его боятся, уаыа!

Вождь рванулся, завизжал: проклятое дерево держало крепко!

— Узнаешь?

Они находились на галерее лабораторного зала: Эоли у перил, Берн в глубине. Здесь были приборы, экраны, клавишные пульты. Берн зачарованно смотрел вниз, на дикаря в кресле: как было не узнать эти разбухшие на пол-лица челюсти, заросший шерстью нос с вывернутыми ноздрями, глазки в кровяных белках. Как было забыть эти лапы, мускулистость которых не скрывала рыжая шерсть, — лапы, занесшие над ним дубину! Сейчас они покоились в зажимах-подлокотниках.

— Что вы собираетесь с ним делать?

— Проникать в душу и читать мысли. А если проще, то наблюдать представления, которые возникнут в его мозгу от сильных впечатлений, выделять из них что поинтереснее. Вот, скажем, раздражитель номер один — «Гроза в лесу»… — Эоли нажал клавишу на пульсе.

В «пещере» Безволосых вдруг наступила ночь. Или это налетела туча? Впереди, во тьме, теплилась красная точка. Уголек? Глаз зверя?.. Она притягивала внимание Эхху. Безволосого не видно, но он здесь.

Вдруг полыхнул голубой Небесный Огонь, зарычал Небесный Гнев. Снова Огонь и еще громче Гнев. Вождь съежился. Налетел ветер, понес листья, пыль, ветки. Застонало и ухнуло сломанное дерево. Хлынула струями вода. Красная точка вспыхивала в такт Небесному Огню и грохоту Гнева.

…Гроза была на славу, Берн забыл, что он в лаборатории: дождь полосовал отсек с дикарем, струи серебрились в свете молний.

Овальный экран возле пульта показывал зыбкие, пляшущие картины: кроны деревьев, синие тучи, ветвистые разряды раскалывают их, освещают мокрые стволы, скорчившихся дикарей.

В лесу Великий Эхху боялся бы Небесного Гнева по-настоящему и спасался бы по-настоящему. Но здесь не то, это не Небо.

Картины на экране сменились беспорядочными бликами.

— Нет, не то. — Эоли выключил имитацию. — К этому он привык, не впервой… «Обратное зрение», — ответил он на немой вопрос Берна. — Наши каналы информации — зрение, в частности, — не целиком однонаправленны; какая-то часть ее течет по ним и обратно. За выражениями типа «Он прочел ответ в ее глазах» всегда что-то есть. Мысли, переживания и ощущения незрительного плана выдают нервные импульсы, пусть очень слабые, и в зрительных участках мозга. Оттуда они попадают в сетчатку и слегка, чуть-чуть возбуждают ее