– А сценарий? Режиссерский сценарий? Я хотела бы…

– Завтра. Завтра все прочитаешь, все обсудим.

– Вы сами-то его читали?

– Читал, оригинальная трактовка… Не волнуйся, детка, режиссер крепкий, с именем, ты, можно сказать, в хороших руках. То есть я имею в виду твой сценарий, – поправился он с легким смешком. – Только не выпендривайся…

Я ясно вспомнила руки этого польского Ежи: мелкие, слабоватые, на взгляд – вялые и сырые, что и подтвердилось при первом рукопожатии. Мы встретились у гостиницы «Космос», где он остановился. Бедняга прикрывал кулачком с острыми костяшками свою астеническую грудь от порывов осеннего ветра. Я посмотрела сверху вниз в его голубые выцветшие глаза и подумала, что если поместить нас в бассейн с водой, то я вытесню примерно в два раза больше жидкости. Пришлось тепло улыбнуться, скрывая разочарование, – мелкие и непьющие мужчины вызывают у меня недоверие.

Не меньше часа простояли в очереди к таинственному окошечку, за которым гостям выписывали пропуска. Очкастая дама в форменной голубой рубашке сканировала пальцем длинные списки, сверяясь с паспортными данными, и на мой вопрос, что это она делает, мне тихо объяснили из очереди: выясняет, не находится ли данная персона в розыске по Интерполу и не замечена ли в порочащих связях с иностранцами. Я, как загипнотизированная, следила, изогнув шею, за остро отточенным бледным ногтем. В какой-то момент нервы сдали, и кольнула абсурдная мысль, что сейчас этот ноготь вонзится в мое имя, я буду уличена в нехорошем, выведена наконец на чистую воду и с позором выкинута охраной за дверь. Стоявший за моим плечом Ежи опустил голову и отошел в сторонку. Он неплохо ориентировался в советской действительности, сносно говорил по-русски, но, вероятно, сам факт настойчивого выискивания моей фамилии в черных списках все же отбрасывал компрометирующую тень, и наше сотрудничество изначально было помечено червоточинкой. Что и подтвердилось, как только я получила пропуск и мы наконец вошли в вестибюль гостиницы. Ежи замялся и предложил побеседовать в холле на первом этаже (не в его номере и даже не в кафе!). Там было шумно и полно народу. Тишайшим голосом он начал излагать свою интерпретацию сценария (приходилось наклоняться к нему, чтобы лучше слышать потраченную акцентом речь, и время от времени переспрашивать). Стараясь следовать за ходом режиссерской мысли, я чувствовала, что меня тащат в темные закоулки чужого сознания, куда не проникает дневной свет, где задувают леденящие сквозняки, жалобно поскрипывают тощие сосенки-уродцы, глаза одичавшего голодного пса светятся в темноте, женщина-функционер, не снимая очков и блузы, отдается на могильной плите оборванцу-сторожу, и при этом за кадром почему-то играют гимн Советского Союза. Я подумала, не произошло ли тут ошибки, и речь идет о каком-то другом сценарии, который я не только не писала, но и не читала. Возникло нехорошее предчувствие. Устав напрягать слух, я отстраненно вгляделась в моего собеседника и представила его подвешенным на крючке за петельку пиджака в пустом гардеробе – будто все ушли, а его забыли. Он слабо покачивается и подсучивает ногами, пытаясь освободиться, – брюки задираются, обнажив безволосую голень. Тут прихожу я, протягиваю к нему руки и говорю: «Ну иди сюда, маленький, я сниму тебя с вешалки…»

– Я сказал что-то смешное? – настораживается мой собеседник, и его пальцы распахиваются в недоумении. – Вы улыбаетесь, Александра.

– Нет-нет, продолжайте, пожалуйста.

Он продолжил, но уже не так уверенно, срываясь временами на польский. Сквозь Ежино пшиканье и цыканье мысленно хладнокровно раздеваю пана догола (он капризно сопротивляется) и запускаю, согласно следующей мизансцене, в постель… ну, скажем, с мулаткой, довольно крупной, большезубой, с гибкой сильной поясницей. Шлях, как подкошенный, откидывается навзничь от ленивого толчка ее узкой розовой длани, раскидывает в стороны руки, всхлипывает, тоненько подскуливает, мотает головой по подушке, противясь натиску грубой женской силы – и сладостно сдаваясь, плача, лупит ладонями по скомканной простыне…

Ежи вдруг затих. Мы встретились взглядами. Сканирующий луч проник в мой зрачок, успев выхватить свежий оттиск картинки, где мой собеседник все еще бьется в руках темнокожей дикарки. Устремленные на меня глаза Ежи округляются, прозревая. Я чувствую, как краснею, тем самым подтверждая, что его интуитивно-поисковая система сработала точно. Поляк дергает головой и делает спазматическое глотательное движение. Тяжелая пауза зависает в воздухе, как шаровая молния… Пытаясь справиться с ситуацией, задаю первый пришедший на ум вопрос, вроде: когда он предполагает закончить режиссерский сценарий (заметаю следы). Он отвечает не сразу. Я гашу сигарету в пепельнице, и мы настороженно прощаемся до следующей встречи: «Было очень приятно…» – «Мне тоже…» Мелькнувшее на секунду выражение его жестко поджатого рта наводит на мысль, что альковная сцена, разыгранная моим разнузданным воображением, была ошибкой – что называется, не соответствовала «правде жизни», – а правда в том, что этот хрупкий восточноевропейский экземпляр homosapiens на любовном поприще – напорист, требователен и беспощадно-целеустремлен… На всякий случай стараюсь запомнить наблюдение – может, пригодится для литературного опуса…

– Так завтра, часов в пять, у меня, – напомнил шеф, когда мы прощались с ним в студийном коридоре. – Кстати, где ты остановилась?

– У знакомых.

Он быстро и заинтересованно оглядел проходящую мимо девицу.

– Где, говоришь?

– У знакомых, в центре.

– Хочешь, за тобой завтра заедут?

– Нет, спасибо, в этом нет необходимости.

– Между прочим, – он взглянул на меня с улыбкой старого опытного лиса, – как твой суфий поживает, Мурат? Бродил тут сегодня по студии с глазами убийцы. Я подумал – неспроста. Ладно-ладно, не морщи нос, тебе это не идет. Только без крови, дорогая… Восток – дело тонкое. – И он потрусил вслед за медленно удаляющейся по коридору девицей.

«Еще одна глава из книги „Я и мои женщины“», – подумала я, глядя в его бодрую спину. И, защитив тревожно бьющееся сердце «бронежилетом», отправилась на свидание с «суфием».

* * *

«Ваш выход!» – услышала Надя голос распорядителя. Из-за кулис была видна огромная, залитая светом сцена. Публика в зале замерла в ожидании. «Ну что же вы! – нетерпеливо сказал распорядитель. – Идите!» И слегка подтолкнул Надю в спину. Она шла по сцене, как по огромному футбольному полю, и тысячи глаз отслеживали ее неуверенные шаги. Остановилась у края оркестровой ямы, посмотрела в темноту зала. В голове пронеслась мысль, что нечто подобное уже было в ее жизни: сцена, публика, Надин сольный номер, – тогда в решающий момент у нее пропал голос. Глаз выхватил лицо матери в первом ряду партера. Зинаида Михайловна с напряженным испугом вглядывалась в дочь, и рот у нее слегка приоткрылся. Рядом, на откидном стульчике сидел отец, сгорбившись и стиснув ладони между колен. Проступили лица знакомых, сослуживцев, одноклассников, соседки по старой квартире. Стояла тишина. Вяло перемещались пылинки в луче софита. Кто-то нетерпеливо кашлянул, и зал солидарно откликнулся недовольным шепотком. Надя набрала воздух в легкие, напряглась, готовая взять первую ноту. «Свидетель Маркова!» – вдруг донесся до нее голос откуда-то издалека. Надя в испуге огляделась. Праздничный концертный зал превратился в зал суда, а она стояла не на авансцене, а за высокой конторкой рядом с судейским столом. «Свидетель Маркова, в каких отношениях находился обвиняемый с убитой Натальей Герц? Пожалуйста, отвечайте!» Спазм намертво перехватил горло, стиснул голосовые связки. Она начала задыхаться…