Минск встретил моросящим дождичком, серой пеленой тумана и общим унынием почти пустого аэродрома. Пока Мурка переживала, что ей теперь делать без въездной визы (зато с плотной пачкой валюты в поясе), прямо к трапу самолета были подогнаны автобусы, и всех участников визита провели прямо в них, минуя плебейские паспортные контроли и таможни. Автобусы развернулись в клубах вонючего дыма и выехали с летного поля на безрадостное шоссе, ведущее в село Вишнява, в котором родился и провел свое детство Шимон Перский, и которое было первым пунктом предстоящего визита. В автобусе американского ухажера от Мурки ревниво оттеснил широкоплечий Ран, возглавлявший охрану израильско-американской делегации. Он сел рядом с Муркой настолько плотно, что его пистолет стал упираться ей в бок, заставив припомнить классическую шутку Мей Вест. Мурка привычно вжилась в атмосферу ухаживаний и мужского соперничества. Тем временем автобусы тащились по голой равнине. Пейзаж вокруг был грустным, расстилались болота и реденькие лесочки, и пригорюнившая Мура стала думать, что не только для Шимона Переса, но и для нее это в некотором роде возврат на родину предков: прабабушка Муры — «интеллигентная дама» в семейных преданиях — была наполовину белорусской, что делало Мурку на одну шестнадцатую, нет, на одну тридцать вторую, нет, все же на одну шестнадцатую, белорусской тоже… Погруженная в думы, пытливым взглядом опытного журналиста Мурка все же заметила, что кортеж сопровождали два милицейских джипа впереди и два сзади, что все поперечные дороги перекрыты, а немногочисленные встречные машины смирно стоят на обочине, пропуская знатных иностранцев. Мурке повезло: иностранную делегацию явно принимали по высшему разряду и для местных служб безопасности они были вне всяких подозрений. Наконец их караван съехал на проселочную дорогу, и остановился на главной площади большого села. Немного подавленные общей бедностью и пейзажа и творений рук человеческих, сионисты безрадостно потоптались и уныло потянулись вслед за главами делегации по длинной ухабистой тропе на заброшенное еврейское кладбище. На плетнях повисли селяне, дивясь на клетчатые штаны и бейсбольные кепочки американцев. Местные жители были представлены в основном стариками и старухами, бедно одетыми в ватники и валенки. Тяжкая жизнь наложила на них свой безжалостный отпечаток: у многих были слезящиеся глаза, красные носы, в улыбках не хватало зубов, у некоторых даже не было ноги. Муре было стыдно идти мимо них в группе благополучных и посторонних иностранцев. Шимон Перес родился здесь в двадцать третьем году, и большинство из тех, кто смотрел сейчас на него и на его свиту, были намного моложе, но догадаться об этом было невозможно. Уроженец Вишнявы, прослывший в ехидных средствах израильской информации вечным «лузером», в действительности даже в этот оппозиционный момент своей политической жизни осознавал себя великим мира сего, нобелевским лауреатом, одним из творцов истории своего народа и всего человечества. На нем было великолепное кашемировое пальто, лицо его в эту пору ранней весны было не по сезону подозрительно загорелым и очень ухоженным, он благоухал французским одеколоном, а седина отливала элегантной синевой, и бывшие односельчане затруднились бы признать в нем своего земляка. Тем не менее, на вопросы Мурки они охотно отвечали, что да, знают, что это евреи приехали, они, мол, часто приезжают, потому что в селе у них большое еврейское кладбище. «Там ихние похоронены», объясняли местные без особых эмоций. На кладбище гости бестолково потоптались, послушали торжественные речи, причем Мурка так толком и не поняла, нашлись ли конкретно родные Пересу могилы, а спустя приличествующее время потянулись обратно. Тем временем попутчики завалили Муру расспросами, а местное телевидение просило перевести интервью с мистером Шимоном Пересом. Мистер Перес важно разглагольствовал о неизбежном поступлении мирного процесса, Мурка автоматически толмачила — оба языка являлись для нее родными, и ей, как и ему, нравилось быть в центре внимания. Потом все зашли в сельский магазинчик, где американцы намеревались разжиться сувенирами, для многих — зенитом всей поездки, и не какими-нибудь там трафаретными матрешками, подстаканниками, или красноармейскими орденами, нет, твердый расчет был и на сибирских соболей и на янтарные украшения. Обнаружив, что ассортимент начинается и заканчивается сероватыми буханками хлеба, водкой и хозяйственным мылом, они были сильно и неприятно поражены. Обратного пути Мурка уже не помнила, потому что, как всегда в подобных экскурсиях, она, благодаря своему знанию русского, стала для остальных живым путеводителем, и до самой гостиницы в Минске любопытные американцы осаждали ее наивными вопросами.

Вселившись в убогий номер лучшей в городе гостиницы, Мура приняла душ. Её развеселили наивные, трогательно домашние пестрые полотенчики, разных размеров и рисунков, развешанные в ванне. Телевидение как раз передавало в вечерних новостях о высокопоставленной делегации глав еврейской общины Северной Америки, нанесшей дружеский визит суверенной Беларуси. Весь репортаж для Муркиного уха, невольно воспринимавшего отличимую узнаваемость других славянских языков как безграмотность, звучал особенно комично еще и из-за несоответствия между торжественным пафосом передачи и реальными мальчишески любопытными, трогательно доброжелательными и наивными американскими адвокатами и врачами.

Рубашка и брюки были помяты, и Мура пошла искать дежурную по этажу:

— Простите, добрый вечер. Скажите, здесь можно где-нибудь отдать вещи погладить? И как открыть форточку?

— И-и, милая, я тебе сейчас утюг принесу. Ну чего ж ты будешь деньги-то тратить-то на глажку-то эту? Сама сейчас и погладишь! — толстая дежурная уже семенила по коридору в кладовочку, добрым домашним ворчанием опекая Мурку. Она принесла утюг и какую-то отмычку, с помощью которой Мурка, взобравшись на подоконник огромного окна, сумела отворить наглухо замурованную форточку. Мурка попыталась сунуть дежурной какую-то местную купюру, но та только руками замахала.

— Держи, держи при себе, чего у тебя, лишние, что ли? — она явно приняла Мурку за местную, то ли переводчицу, то ли какую-то другую сотрудницу местных служб. — Тута вот одна из вашей группы-то полотенцем гуталином туфли чистит. Ты бы сказала ей, не положено! — и добрая баба, по отношению к американцам оказавшаяся строгой дежурной, потрясла полотенцем, в самом деле немного испачканным чем-то черным, по-видимому тушью для ресниц.

— Обязательно, обязательно им это скажу. — Мурка обрадовалась случаю потрясти американцев белорусским сервисом, пусть знают, что тут им не Лас-Вегас.

С трудом приведя волосы в порядок без фена, Мурка надела выглаженный черный костюм с белой рубашкой, и спустилась на торжественный ужин. В ресторане она наткнулась на понятный только ей, полиглоту, тайный скандал, разразившийся ввиду того, что гостеприимные принимавшие из лучших побуждений накормили еврейскую делегацию некошерным осетром. Сама она без предрассудков и с удовольствием плотно поела и помчалась на пресс-конференцию. В большом конференц-зале Шимон Перес и Авраам Бург уже председательствовали в президиуме, явно ожидая сильного интереса местной публики к перипетиям мирного процесса на Ближнем Востоке и к вкладу Еврейского Агентства в построение самосознания местной еврейской общины. Тем не менее, местные журналисты совершенно этими темами не интересовались, а наоборот, отважно допытывались, сознают ли гости, что своим визитом они легитимизируют власть Лукашенки, и требовали у нобелевского лауреата заступничества за какого-то местного потерпевшего правозащитника, о котором нобелевский лауреат знать не знал, да и знать не хотел, но вынужден был обещать, что выяснит этот вопрос в ходе предстоящего свидания с президентом Беларуси. «Вот как выходит, — подумала Мурка. — Просто как у Фейхтвангера. Мы хлопочем о своих делах, и нам невдомек, что мы бесцеремонно наступаем на пятки другим, а потом сами удивляемся, почему никто не спешит за нас заступаться…»