Старушка помолчала, пожевала губами, что-то припоминая, а потом упрямо добавила:

— Твоему отцу тоже не помешало бы меня слушать. Тоже, может, был бы жив!

— Учитывая, что папа был старше тебя на добрых двадцать лет, это было бы удивительно.

Бабуля поморгала, видимо, прикидывая границы возможного долголетия для человека, снабженного ее добрыми советами, и, не убежденная дочерним доводом, нахохлилась и упрямо продолжила поток сладостных воспоминаний:

— И что с того? Золотой, чудесный был человек…

Но тут Александра, которую больше волновало собственное будущее, нежели бабушкино прошлое, перебила ее:

— Вообще, мне нужен мужчина, который бы действительно был мне парой. Может, адвокат… Или преуспевающий врач… Или тележурналист…

— Адвокат, по-моему, у тебя уже был. И зубной врач. Который, я помню, очень тебя любил.

— Мама, адвокат вообще оказался гомиком, а зубной с тех пор женился на медсестре!

— На медсестре!.. — пораженная мама замерла. — Ну, это потому, что ты очень капризна и разборчива. Все перебирала, перебирала… Такая красавица, такая умница, и не можешь найти свою судьбу!

— Худенькая только слишком, — бабушка придвинула тарелку с блинами поближе к Сашке. — Кушай вот с вареньицем, домашнее.

— Бабуля! — замахала руками Александра. — Какое — худенькая! Мне Рут заявила, что если я не похудею на три кило, о дальнейших съемках и мечтать нечего!

— Вот видишь, какая у тебя требовательная профессия! — подытожила бабушка. — Гораздо лучше выйти замуж.

Сашка только вздохнула. Немного помолчав, она вспомнила еще одну обиду, всплывшую в сознании этой ночью.

— Кстати, бабушка и мама! Вы обе единственные дочки, и я у вас — единственная. И всем нам предшествовала огромная череда предков — ну, от Евы и до меня. И у всех ведь что-то имелось, у всех женщин обязаны быть какие-то драгоценности. Почему у нас ничего нет? Почему мне ничего не досталось?

— Сашенька, о чем ты говоришь? Мы же в Израиль приехали голые и босые! — не осознала мама экзистенциальной скорби вопроса.

— Вот я и спрашиваю — почему все в мире пускают корни, наживают добро, делают какие-то накопления, передают детям наследство, на худой конец всякие там цепочки, обручальные кольца, дедушкины магендовиды… А мне приходится начинать все с нуля, как будто я первый человек на земле! Кто владеет сокровищами моих предков, носит украшения моих прабабушек, где мои миллионы? Ничего у меня нет, ни кола ни двора, и помощи ниоткуда! Даже Мурка, и та получила от своих родителей квартиру, на старости лет ее будет ожидать какое-никакое наследство, а где мои квартиры? Где мои бриллианты?

— Сашенька, судьба такая. Мы об этом в молодости даже и не думали!

— У тебя есть кое-что поважнее домов и цепочек, — вскинула голову бабушка. — Мы тебя вырастили настоящим человеком, обеспечили культурное воспитание, прекрасный вкус, дали тебе музыкальное образование. Окружили добром и заботой! Мы привили тебе общечеловеческие ценности.

Александра вздохнула и нежно погладила бабушкину руку.

— Конечно, конечно, мои дорогие… Спасибо за общечеловеческие ценности. Но неплохо бы в придачу к ним иметь и фамильные драгоценности!

Они еще немножко посидели, Елена Семеновна рассказала несколько смешных историй, приключившихся с ее подопечными стариками, бабуля, не то чтобы жалуясь, но все же помянула некоторые из своих хворостей. На прощанье мама и бабушка буквально силой всучили Сашке тысячу шекелей, сэкономленных, понятное дело, по копеечке на самом необходимом. И она — она, блистательная манекенщица, покупающая шмотки на десятки тысяч шекелей, не смогла отказаться: у двух одиноких женщин одна была цель в жизни — помочь ей, своему единственному чаду. Зато Сашка твердо решила, что когда ее дела в очередной раз поправятся, она им купит новый телевизор с большим экраном. Пусть бабушка смотрит, хоть она и слепая.

* * *

В один из первых теплых вечеров начинающегося лета Александра сидела на веранде кафе с видом на подсвеченные стены Старого города и рассматривала заполнявшую кафе публику. В «Синематеке» только что закончился очередной показ кинофестивального фильма, и вышедшие из зала зрители заполнили лестницу и кафе, все толпились и обсуждали картину. В публике было довольно много русскоязычной молодежи — в большинстве своем красивой, модно одетой, выгодно отличавшейся этим от израильтян. Какая-то девушка даже была в маленькой шляпке с перышком, кокетливо приколотой набекрень над пучком на затылке. Девушка была хорошенькая и моложе Александры, и можно было только порадоваться, что она стояла за спиной у сидящего напротив Артема. Александра заметила вошедшую в кафе Мурку, помахала ей, и Мура побрела сквозь людской прилив, волоча за собой Максима.

— Привет, привет! — подружки расцеловались, и представили своих спутников друг другу. — Сашка, как ты потрясающе выглядишь!

— Спасибо, спасибо. Смотри, как на тебе это платьице миленько сидит! — обрадовалась Сашка, признав отдаренную подружке собственную старенькую шмоточку.

У Максима было некрасивое, интеллигентное носатое лицо, и начинающаяся лысина. Он был старинным приятелем Мурки еще со времен совместной учебы в иерусалимском университете, когда изрядная доля свободного времени проводилось в кафетерии гуманитарного факультета, за обсуждением культурных, политических и постельных новостей окружающей жизни. Когда бы Мурка не забрела туда, за чашкой кофе или какао всегда сидело несколько «русим» из подобравшейся на кампусе «русской» компании, которая в те годы, еще до прибытия Большой Волны беженцев из развалившейся империи, была самой блестящей, самой интеллектуальной и самой элитарной группой на кампусе. Это потом уже набравшая силу лавина новоприбывших привезла с собой собственный стиль, обрела собственных героев, и запрезирала провинциальных старожилов, плесневевших в этих палестинах все годы перестройки. А тогда Мурка и ее друзья учили что-то совершенно для жизни ненужное, со страстью читали всю мировую литературу, делились сигаретами и конспектами, и сами презирали аборигенов. Потом самые целеустремленные, или самые простенькие из них? — тут мнения расходились — благополучно одолели курс наук. Среди них были Мурка и Максим. Самые одаренные и любознательные так, наверное, навеки и остались блуждать по путаным коридорам и библиотекам этого тусклого мрачного кампуса, пугая новичков латынью и длинными списками собственных публикаций в научных журналах. Максим забросил показушное студенческое противостояние истеблишменту и пошел на дипломатические курсы, после которых, поработав за гроши в различных отделах министерства иностранных дел, поехал на несколько лет в Польшу, в качестве второго секретаря новоиспеченного израильского посольства, а теперь, дожидаясь очередного почетного и прибыльного заграничного назначения, работал в «Бюро по связям» — инстанции, официально не существовавшей, но неофициально всемогущей. Время от времени они с Муркой встречались в кафе или у общих знакомых, а в последнее время, в связи с ее профессиональным интересом ко всему, связанному с судьбой еврейского народа, и дипломатической деятельностью в России, их приятельство укрепилось. «Натив» («Путь» — так официально называлось ведомство Максима), заведовал выдачей разрешений на репатриацию в Израиль.