Я только усмехнулась.

— Может, после столь долгого заточения, — нещадно болтал посетитель, — в которое вы монашески себя ввергли, вам захочется немного прогуляться? И даже, возможно, чуть-чуть развеяться? Ну, покуролесить — самую малость? Я с удовольствием составил бы вам компанию.

— Искуситель! — вздохнула я.

Мы гуляли по весенней Москве.

— Вы заслужили подарок. С кем бы вы хотели познакомиться? — спрашивал Лукоморьев, забегая то с одного, то с другого бока. — Я могу такое для вас устроить. Хотите — с Фаустом, хотите — с Гаутамой? Лично, а?

— Скажите, правда ли, что дьявол обязался служить Фаусту всего двадцать четыре года?

— Истинная правда, — закивал Лукоморьев. — Но уверяю вас, сам Фауст на нашем месте не выдумал бы ничего лучшего для себя. Людские души не выносят всесилия. Это слишком обременительно для них, поэтому они стараются избавиться от него как можно скорее. К концу тех двадцати четырех лет бедняга почти умолял о небытии.

— Хорошо, а можете вы познакомить меня с Гамлетом? — любопытствовала я.

— О, грязный убийца и обманщик, возведенный стариком Шекспиром в ранг сомневающейся добродетели! — Лукоморьев, похоже, был сильно огорчен моим выбором. — Нет, этого я вам позволить не могу. Он действует развращающе на юные умы. Будь моя воля, я сжег бы не Бруно, а Шекспира со всеми его сочиненьями.

— Как вы полагаете, рыцарь, если бы Гамлет увидел троллейбус, он посчитал бы свой вопрос решенным? — спросила я, глядя на шаткое рогатое железное насекомое, ползущее под проводами. — В самом деле, о каком бытии иль небытии можно говорить, зная, предположим, что однажды цивилизация явит телефон, самолет, управляемую ядерную реакцию, космический корабль, наконец.

— Да, одни всему говорят «быть», другие — «не быть», а третьи лишь рефлексируют.

— Послушайте, мне скучно. Давайте сотворим что-нибудь этакое, — капризно проговорила я.

— Начинайте, — разрешил Лукоморьев.

— Что?

— Вы можете себе позволить все. Все что угодно. Вы ограничены лишь пределами собственной фантазии.

— В таком случае, сейчас я ничего не могу, — печально решила я. — В голову ничего не приходит. Кроме как, скажем, разбить вот это стекло. Мелко, согласитесь?

— Хотите разрушить пару галактик? — с готовностью обернулся он.

— Боже упаси. То есть… На кой черт это надо, хочу я вас спросить?

— В действиях не обязательно должен быть смысл. Во всяком случае, видимый. Главное — действие, а последователи уж подведут базу. Действуйте, королевна. Это единственное, что не грешно. Грешить тоже надо уметь. Кто грешит без самозабвения, просто наживает себе цирроз печени, и не более.

С этими словами он взвился в воздух. На высоте метров двух обернулся, поманил меня пальцем. Я последовала за ним, прошептав невесть откуда взявшееся: «Oben auss und nirgends an». (Потом мне никто не смог определенно перевести эти слова; некоторые говорили, что это старонемецкий и означает что-то вроде: «Сверху, но никогда над».) Изумленные прохожие запрокинули головы так, что слетали шляпы.

Ощущение реального полета было для меня ново. Я расхохоталась, почувствовав неслыханную свободу, и сделала призывный жест рукой. Отзываясь на него, с десяток людей в зоне видимости тоже начали взмывать.

Стремительно мельчали оставшиеся. На дороге столкнулись автомобили, но выскочившие из них водители не пустились в перебранку, а уставились в небо, на свободно парящих пешеходов. Что интересно, ни один из автолюбителей не взлетел.

Глотая холодный воздух, я восторженно прокричала Баркаялу:

— А как же мазь из жира младенца, со всевозможными компонентами, вроде желчи речной жабы или растертых в порошок медвежьих когтей? Без нее в средние века, насколько я знаю, подняться в воздух нечего было и думать!

— Синьорина обнаруживает солидную эрудицию, — иронически усмехнулся он, — но забывает: людям дано летать. Чувство полета присуще людской природе. Все дело в забвении так называемых очевидных истин. Вы поразили своим взлетом окружающих, и вот вам новый факт: они летят.

Рядом с нами парили еще двое.

— Я знала, что так случится! — кричала черноволосая девушка. — У меня с утра ощущение было такое… Необыкновенная легкость. Я ждала, что именно сегодня что-то произойдет!

— Мне это снится, — меланхолично уверял ее нескладный юноша лет семнадцати, — а может, мы все умерли. Знаете, я читал в газетах, что душа после смерти вылетает из тела и парит над землей.

— Нет, нет, мы живы! И мы не спим. Мы проснулись, — веселилась девушка, подлетая к нему и пятерней взъерошивая его волосы. — Разве мертвых можно дергать за уши? — С этими словами она потянула его за ухо вниз и вправо, а затем они исчезли из поля зрения.

Еще один летун, человек немолодой, с сединой в густых волосах и бороде, и с длинным шарфом (вероятно, художник, сработал у меня стереотип), смотрел вокруг обновленными глазами и восклицал:

— Я всю жизнь провел, как на чужом пиру, старый дурак! И не ведал, что все открыто! В любой момент… Что ты никому ничего не должен. Боже, вот только не сверзиться бы с такой высоты.

В глазах его мелькнул страх. И хорошо, что Лукоморьев схватил человека за ворот. Тот сразу повис, моментально потеряв способность парить.

— Отпустить вас? — ласково спросил Лукоморьев.

Седобородый смотрел на него расширенными от ужаса глазами и что-то мычал.

— Нет, Баркаял! — закричала я. — Не смейте! Ведь это я позвала его за собой! Зачем вы хотите сделать меня убийцей?

— Читайте Максима Горького, папаша. — С этими словами Баркаял отпустил седобородого. Я на мгновение поймала его вконец обессмысленный взгляд, направленный куда-то за горизонт. И тело начало вращаться. Я догнала его и попыталась остановить, но невидящие глаза не оставляли сомнений: человек мертв.

— Ты забрал его душу! — закричала я, срывая голос. — Он едва успел проснуться, а ты забрал ее!

Белые обои в белую же полоску. Белым по белому. Они блестят, как шелк. Я люблю обои своей комнаты и могу долго смотреть на них, ни о чем не думая.

— Вам надо еще многому учиться, королевна, — мягко сказал кот Василий.

Я смотрела в стену, но на этот раз не видела полосок. Перед глазами стояло застывшее лицо человека с шарфом.

— Это я позвала его за собой. И этим убила. Я могла помешать Баркаялу убить его.

— Вам надо многому учиться, королевна, — настойчиво повторил Василий и протянул руку к моему лбу.

Я ударила его по руке:

— Что ты заладил, как попугай, одно и то же? Я не хочу учиться убивать людей!

— Между прочим, я совсем не похож на попугая, — обиделся Василий.