Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У половины группы фамилия Диалло. У второй половины в имени, которое, как правило, состоит из двух-трёх слов, есть слово «Мамаду».
***
Вечер. Мы сидим в общежитии с гвинейцами и едим суп. По двое — из одной тарелки. Напротив меня — Мамаду. Слева — Гадири Диалло. Рядом с Мамаду — Ибрагим. Мы зачерпываем ложками куриный суп с рисом.
Мне хочется спросить ребят, делают ли в Гвинее хлеб из манной муки? Мука — semoule; как по-французски «манная»?
Ибрагим пытается понять, что я хочу спросить. Гадири касается макушки.
Когда-то Джаспер приготовил для меня хлеб из манной муки — аккуратные белые шарики. Их макают в соус.
Мамаду достает хлеб. Но чёрный хлеб (им щедро поделился с ребятами их русский сосед по блоку) ем только я: они не привыкли.
Мы едим суп.
«Если бы ещё вот этих и этих специй», — Мамаду ностальгически смотрит в тарелку.
Суп готовил Джордан. Это тот, что с кольцами на каждом пальце, даже на большом пальце левой руки. У Джордана совсем тёмная кожа, правильные черты лица и курчавая голова.
Джордан закидывает ногу на ногу, скрещивая руки: специй нет.
— Peut-être, dans le magasin indien? Il y a le magasin avec des produits de l'Inde26, — принимаюсь рассказывать, как найти индийский магазин. Всего их в городе — около трёх.
Ибрагим отворачивается к стенке: он старается не смотреть на позу Джордана, на огромные руки Мамаду, на то, что Гадири то и дело трогает свою шевелюру. Наконец, Ибрагим вызывается проводить меня до центра, где я смогу сесть на автобус. Я уже надеваю ботинки в коридоре, а Мамаду и Гадири ещё доедают суп.
Мы выходим из общежития. Хватаю Ибрагима за руку; он улыбается, глядя на раскатанную поверхность льда. В первый день, тогда, когда я вела их на прививку, многие упали на этой катушке. Как я не подумала, что ребята ни разу не шли по скользкой поверхности? Ибрагим смотрит на катушку — теперь не упадёт. И я не поскользнусь, идя с ним под руку.
Ибрагим начинает издалека. Его j звучит как z. Наконец, он формулирует свою мысль: он не хочет ездить вместе с ребятами из своей группы. Они позорят облик «noir», то есть — темнокожего человека! Громко разговаривают по телефону и друг с другом. А ему за них стыдно!
Но русские тоже разговаривают, нисколько не заботясь, что мешают кому-то…
— Maies, vraiment, vous etez chez vous!27 — Ибрагим натягивает шапку.
Фонари — капельки наливаются оранжевым цветом. Ещё пахнет водой, если пройти совсем близко от перилл по мосту. Внизу — маленький водопад, не замерзающий даже при самых низких температурах. Спускаемся к камню: друза из яшмы или из родонита — всё время забываю. Пусть, сегодня это будет яшма.
Набережная заканчивается. Холодно.
Кофе. Столики. Мягкие подушки, батареи.
— Ici tout le monde fume, vraiment28, — Ибрагим вдруг закатывает рукав и показывает мне руку. Темные пятна. Он принимается рассказывать: эти тёмные пятна на его руке сделал его отец. Он тогда застал Ибрагима за сигаретой. Это было ещё 11 лет назад.
Его отец — вояка, генерал, человек строгий. Он тыкал горящим окурком ему в руку, чтобы навсегда отучить своего единственного сына от курения. Ибрагим прислоняет указательный палец к левому глазу: и сюда отец ткнул горящей сигаретой. На белке глаза — коричневое пятнышко. Я видела такое у Джаспера.
Однажды отец чуть не забил Ибрагима до смерти. Помешала тётя со стороны мамы. Женщина вбежала в комнату и подняла крик. Сбежались все. Если бы не она, возможно, он не сидел бы здесь и не угощал бы меня кофе.
Сейчас отца больше нет: авария на дороге. В тот день он остановился на обочине, чтобы купить что-то. Затем сел за руль. Но сзади его подбила какая-то машина. Эта машина уехала, водитель не оказал помощь.
Когда у Ибрагима будут дети, он никогда не будет тыкать в них сигаретой! Ни при каких обстоятельствах! Если его сын будет курить, он попробует сначала поговорить с ним о вреде курения. И бить своих детей он не будет!
А ещё он никогда не будет курить. И громко говорить по телефону. И будет коротко стричь волосы: стыдно ходить с такими кудрями! И пусть никто здесь не считает его таким, как все, кто приезжает сюда из Африки!
Через два месяца я встретила Ибрагима недалеко от университета. Он шёл, расстегнув куртку и держал дымящую сигарету. У него с лица не сходила улыбка. Он курил. Он походил на школьника, который, вместо занятий у репетитора, сбежал куда-то с компанией, а деньги потратил на чипсы. Ибрагим поздоровался со мной, добродушно обняв меня за плечи, и затянулся.
Мамин испанский
Я никогда не понимала мамину тягу к другим странам. Она говорила: всякий раз, когда она слышит запись к учебнику на испанском, ей кажется, что она говорила на этом языке много лет до того, как родилась. Словно там — что-то знакомое. Здесь — вынужденное.
Мне не хотелось чувствовать тоже самое. Но сейчас что-то изменилось во мне. В ту ночь мне плохо спалось. В бабушкиной комнате — тихо. Это до сих пор не привычно.
Деревянное окно — прохладное. Солнце — ещё такое неяркое. Сколько сейчас: девять утра? Часы показываю минут 20 девятого. Я спала четыре часа, 50 минут, но больше не хочется.
Луч упал на этажерку, осветив польские словари, испанский разговорник и лик Богородицы. Чугунная, чёрная этажерка с изящными столбиками, словно вздыхает. Надо убрать пыль — вот тут.
Из-под каких-то журналов выпадает книга. "Théâtre choisi: Molière". 1834, France, Paris. Как пахнут страницы!
Откуда у нас дома книга из Парижа? Что-то выпорхнуло из неё и скользнуло на пол. Цветок, который напоминает флюгер. Крупные белые лепестки с розовыми краями и ярко-желтым центром. Это магнолия? Но почему такая яркая? Да и магнолия ядовита, кто будет класть её в книгу? Нет, магнолия выглядит совсем иначе.
Ах, да, мама рассказывала, откуда у нас появилась эта книга. Эта книга была в селе, где жила моя прабабушка. Долгое время книга хранилась у родственников. Но её привезли моей маме, когда она стала учить французский. А французским она увлеклась ещё в детстве, когда
