«Аннулировал ты коня, четырехглазый», — говорит Лютову взводный. Казаки в его полку не обращают внимания, и Лютову снится, как он скачет галопом меж казаков, а они «не смотрят, им не до меня… Жажда покоя и счастья не утолялась наяву, от этого снились мне сны». Желания Лютова осуществимы только в грезах. Казачья «ненависть шла ко мне через леса и реки. Я чувствовал ее кожей и ежился». И позже, когда Аргамак так и не подчинился и на спине у него появились язвы, «от сознания, что я сижу на открытой ране, меня всего зудило». «Я был один среди этих людей, дружбы которых мне не удалось добиться», — говорит Лютов/Бабель. Когда он просит у бывшего владельца коня прощения, тот ему отказывает. «Знатьця так, — повторил казак, резко ко мне повернулся и сказал в упор: — Я не стану с тобой мириться». А эскадронный произносит самые страшные слова: «Я тебя вижу… я тебя всего вижу… Ты без врагов жить норовишь… Ты к этому все ладишь — без врагов…»

И даже обучившись у коня паре-тройке трюков — «как бы то ни было, Аргамак научил меня тихомоловской посадке», — Лютов останется аутсайдером. Он не может войти в их мир, поскольку не желает менять свой подход к жизни, свои ценности. Его еврейство удерживает его снаружи — это решение ему не переменить, и потому «иные» никогда не примут его за своего.

Кроме того, Лютов остается чужаком, поскольку слишком мягок и умен. В «Вечере», рассказе о выпуске газеты «Красный кавалерист», он пишет: «Против луны, на откосе, у заснувшего пруда, сидел я в очках, с чирьями на шее и забинтованными ногами». «Очки» — намек как на образованность Лютова, так и на его еврейство. Одолеваемый жалостью к себе и своим одиночеством, Бабель/Лютов говорит: «…я болен, мне, видно, конец пришел, и я устал жить в нашей Конармии».

Сидящий рядом нееврей отвечает ему: «Вы слюнтяй, и нам суждено терпеть вас, слюнтяев… Вся партия ходит в передниках, измазанных кровью и калом, мы чистим для вас ядро от скорлупы. Пройдет немного времени, вы увидите очищенное это ядро, выймете тогда палец из носу и воспоете новую жизнь необыкновенной прозой, а пока сидите тихо, слюнтяй, и не скулите нам под руку…» Роль Лютова/Бабеля — роль очкастого образованного писателя, роль еврея — ограничена описанием революционных подвигов после победы в войне. А пока пускай «сидит тихо» и «не скулит» — ему здесь не место. Он неудачливый «чужой».

И наконец — последний гвоздь в крышку гроба своей мечты — Бабель вкладывает в уста нееврея Галина слова, за которые впоследствии расплатится: «Конармия есть социальный фокус, производимый ЦК нашей партии. Кривая революции бросила в первый ряд казачью вольницу, пропитанную многими предрассудками, но ЦК, маневрируя, продерет их железною щеткой…»

Бабель признает оба поражения. Он был уверен, что способен стать своим среди казаков. Он был уверен, что сами казаки переживут революцию и вольются в новое общество. Но он ошибся дважды и поэтому дважды останется изгнанным — горделивым и растерянным чужаком.

Многогранность Бабеля

При подробном изучении биографии Исаака Бабеля видно, что образ его личности двоится. Один — богемный писатель, неустанно ухаживавший за женщинами, не имел перед людьми никаких обязательств и готов был чуть не бродяжничать: ради сбора материала и поиска вдохновения. Он мечтал о полной свободе, о беспрестанных путешествиях — чтобы писать дальше.

В то же время его переписка показывает нам и другого Бабеля: заботливого, хоть и замученного обстоятельствами отца семейства и преданного сына, верного возлюбленного. Этот другой Бабель был обременен планами, сроками, договорами — откуда следует, что лучше всего эта вторая натура подошла бы буржуазному еврею, потомку «торговцев-евреев» (так Бабель в краткой «Автобиографии» назвал своего отца). Для второго Бабеля талант был ремеслом, способом содержать семью.

Итак, на первый взгляд мы имеем дело с вдохновенным писателем и «торговцем-евреем», — однако мои исследования рассказов Бабеля, его дневника 1920 года и писем к жене, матери и сестре показывают, что этой двоякостью дело, похоже, не ограничивается. Бабель гораздо сложнее.

Бабель становится чужаком — по собственной воле и в результате политических перемен в Советском Союзе. И это отчуждение Бабеля коренится в обоих его мирах. С одной стороны, он лишился уюта и тепла еврейской юности, оставленной им по доброй воле. С другой — новое российское общество отчуждает его, не способного, как выясняется, к полной ассимиляции, хотя он и пытался это сделать, начиная со своей бытности военным корреспондентом при Шестой кавалерийской дивизии. Еврейское воспитание и еврейская мораль неожиданным образом стали препятствием в этом его стремлении; впрочем, равно как и яростное отвержение его окружающим обществом.

Прижизненная критика

В конце мая 1920 года Первая Конная армия под командованием Семена Буденного начала наступление в самое сердце черты оседлости, с множеством еврейских местечек. Новое советское правительство полагало, что после победы над поляками коммунистическая революция расправит крылья — сначала над Польшей, затем над Европой, а потом и над всем миром.

Польскую кампанию Бабель отобразил в цикле рассказов «Конармия», описывающих первые победы, начало поражения и отступления красноармейцев осенью 1920 года. Рассказы «Конармии» печатались в журналах и газетах в период между 1923 и 1926 годом. Тридцать четыре рассказа составили сборник, опубликованный в 1926 году; вышло в общей сложности восемь тиражей, книга была переведена на английский, французский, итальянский, испанский и немецкий, а Исаак Бабель стал одним из самых знаменитых за рубежом советских писателей.

Бабель подчеркивал, что эти рассказы не имеют точной документальной основы, что литературный эффект для него важнее исторической правды. Он изображал персонажей, которых наблюдал: например, командир Первой Конной армии Семен Михайлович Буденный (1883–1973), ставший позже маршалом Советского Союза, первым заместителем наркома обороны. Бабель показывает его нерешительным, неловким, жестоким. В рассказе «Чесники» (1924) Буденного просят накануне боя произнести речь перед солдатами. «Тот вздрогнул и тихо сказал: „Ребята… у нас плохая положения, веселей надо, ребята…“» — и это не вполне речь будущего Героя Советского Союза.

Другой исторически достоверный персонаж «Конармии» — член Реввоенсовета Климент (Клим) Ефремович Ворошилов (1881–1969). В «Чесниках» Бабель показывает, как Ворошилов не исполняет приказов командарма, что приводит к наступлению. Ворошилов был личным другом Сталина, а в период, когда вышла «Конармия», — народным комиссаром по военным и морским делам (в 1953-м он станет председателем Президиума Верховного Совета СССР). В условиях убийственной психотической диктатуры Сталина и его приспешников таких людей нельзя было критиковать. Почти наверняка они желали вычеркнуть из истории свои поступки — и особенно поражение в войне с поляками в 1920 году. Рассказы Бабеля набирали популярность и мешали отредактировать историю.

Нападки на Бабеля последовали незамедлительно — в основном это были статьи, подписанные Буденным. Не следует также забывать, что в 1924 году Буденный участвовал в политической борьбе на стороне Сталина и поступки его диктовались стремлением поддержать Сталина и Ворошилова в приходе к власти. В 1924 году, за два года до книжной публикации «Конармии», Буденный написал язвительную статью о Бабеле и «коммунистическом» редакторе, который пропустил эти рассказы в печать. Свое послание Буденный озаглавил «каламбуром»: «Бабизм Бабеля из „Красной нови“». Командарм ужасался тому, что «художественно-публицистический журнал с ответственным редактором-коммунистом во главе» разрешил «дегенерату от литературы» Бабелю «оплевывать слюной классовой ненависти» Первую Конную Красную армию, «величайшее орудие классовой борьбы».