Паустовский признается, что рядом с Бабелем чувствовал себя мальчишкой: «О многословии Бабель говорил с брезгливостью. Каждое лишнее слово в прозе вызывало у него просто физическое отвращение. Он вымарывал из рукописи лишние слова с такой злобой, что карандаш рвал бумагу… И вместе с тем он несколько раз жаловался на отсутствие у себя сочинительского дара, на отсутствие воображения. А оно, по его же словам, было „богом прозы и поэзии“».

Завершая свои мемуары о Бабеле, Паустовский, потомок казаков, пишет: «Тогда уже даже неискушенному в литературе человеку было ясно, что Бабель появился в ней как победитель и новатор, как первоклассный мастер. Если останутся для потомков хотя бы два его рассказа — „Соль“ и „Гедали“, то даже два этих рассказа свидетельствуют, что движение русской литературы к совершенству столь же устойчиво, как и во времена Толстого, Чехова и Горького. По всем признакам, даже „по сердцебиению“, как говорил Багрицкий, Бабель был писателем огромного и щедрого таланта» (Багрицкий — псевдоним Эдуарда Георгиевича Дзюбина [1895–1934], российско-еврейского поэта, родившегося, как и Бабель, в Одессе).

И затем Паустовский уподобляет влияние Горького на литературную карьеру Бабеля тому влиянию, которое оказал сам Бабель на своего протеже Паустовского. Отдавая дань памяти Бабелю, Паустовский пишет о его профессиональной этике: «„Ясность и сила языка, — говорил [Бабель], — совсем не в том, что к фразе уже нельзя ничего прибавить, а в том, что из нее уже нельзя больше ничего выбросить“. Все, кто видел Бабеля за работой, особенно ночью (а увидеть его в этом состоянии было трудно: он всегда писал, прячась от людей), были поражены печальным его лицом и его особенным выражением доброты и горя… В литературе он чувствовал себя как разведчик и солдат и считал, что во имя ее он должен вытерпеть все: и одиночество, и керосиновую вонь погасшей коптилки, вызывавшую тяжелые припадки астмы, и крики изрыдавшихся женщин за стенами домов. Нет, возвращаться было нельзя».

«У меня нет воображения. У меня только жажда обладать им, — говорил Бабель Паустовскому. — Поэтому я так медленно и мало пишу. Мне очень трудно. После каждого рассказа я старею на несколько лет… Бывает даже, что я плачу от усталости… Судорога дергает сердце, если не выходит какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы!.. Я работаю из последних сил, делаю все, что могу, потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь, чтобы меня не выгнали оттуда. Слеза блестела за выпуклыми стеклами его очков».

Но не только трудности писательского дела мучили Бабеля. Об антисемитизме он тоже не забывал. «Я не выбирал себе национальности, — неожиданно сказал он прерывающимся голосом. — Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но одного я никогда не пойму — причину той черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизмом… Еще в детстве во время еврейского погрома я уцелел, но моему голубю оторвали голову. Зачем?.. Я работаю как мул. Но я не жалуюсь. Я сам выбрал себе это каторжное дело».

Бабель едко замечает, что не выбирал себе национальность, что его еврейство, его идентичность, его истоки и его страдания даны ему от рождения. Однако боль писательства он выбрал самостоятельно и отдаст все на свете, лишь бы продолжать страдать. Он хотел пировать на «празднике богов», хотел получить все целиком и страшился, что на этот пир литературы его не допустят. Он хотел стать органичной частью мировой культуры, мечтал, чтобы его творения были признаны таковыми.

У «праздника богов» возможен целый ряд коннотаций. Он вполне может отсылать к античности, этрускам, грекам, троянцам и скифам, которые устраивали пиры, празднуя важные события, особенно религиозного свойства, но возможно также, что Бабель имеет в виду фреску итальянского художника эпохи Возрождения Рафаэля «Пиршество богов», фрагмент потолочной росписи «Легенда об Амуре и Психее». С детских лет невероятно талантливый, Рафаэль к семнадцати годам перерос родной город Урбино и прославился своими росписями в Ватиканском папском дворце, а также изображениями Мадонны, пронизанными неподражаемым чувством. В 1932–1933 годах. Бабель жил с первой женой и дочерью во Франции, весной 1933-го он навещал Горького в Сорренто, после чего, пробыв несколько дней в Риме, где посетил виллу Фарнезина, и Флоренции, вернулся в Париж.

К 1932 году Бабель начал понимать, что работы его либо вообще не будут напечатаны, либо подвергнутся суровой советской цензуре. Стало ясно, что Сталин Бабеля недолюбливает. В письме от 7 июня 1932 года Сталин пишет одному из своих соратников Лазарю Кагановичу (1893–1991), за беспощадное исполнение сталинских приказов прозванному «железным Лазарем», что предпочитает Михаила Шолохова «„нашему“ вертлявому Бабелю». Бабель знал, что его литературная и личная судьба рискует вот-вот навлечь на себя сталинский гнев, и, однако, верил, что его слава, его рассказы, его надежды подарят ему возможное спасение.

Дневник 1920 года

Первая дневниковая запись появилась, когда Исааку Бабелю было 25 лет, почти уже 26, — 3 июня 1920 года. В дневнике Бабель порой использует французские, немецкие, ивритские и идишские выражения. Дневник написан от руки в бухгалтерской книге, первые 54 страницы утеряны; дневник остался у друга Бабеля М. Я. Овруцкой и потому не был конфискован вместе с остальными бумагами 15 мая 1939 года, когда Бабеля арестовал НКВД.

А. Н. Пирожкова считает, что дневник вместе с другими бумагами был оставлен у Овруцкой в 1927 году, когда Бабель уехал из дома первой жены. Семья самого Бабеля после смерти отца отбыла из Одессы в 1924-м; мать и сестра Бабеля, которые вскоре эмигрируют, переехали в Москву.

Дневник пролежал на полке нетронутым до середины 1950-х, а затем перешел к вдове писателя. Миновало еще тридцать лет. В 1987 году с приходом гласности четыре крупнейших советских журнала получили предложение опубликовать дневник. Все четыре журнала отказались, опасаясь санкций со стороны властей; один редактор сказал, что боится, как бы дневник не повредил репутации Бабеля, «подразумевая тем самым, что взгляд Бабеля на политический и общечеловеческий пейзаж в послереволюционный период демонстрирует его чрезмерный интерес к еврейскому вопросу». Публикаторам стоило многих усилий напечатать фрагменты дневника под названием «Ненавижу войну», а полный текст дневника появился в печати лишь в 1990-м.

Из дневника следует, что молодой автор ищет путей объединить свое еврейство с желанием стать русским писателем. Странствуя и наблюдая за происходящим, он ужасается жестокостям, творимым казаками во имя революции, и глубоко скорбит о страданиях своего народа — все это очевидно из дневниковых записей. О евреях и иудаизме, о родстве со своим народом Бабель говорит прямо: по сути, он разрывался между иудаизмом и коммунизмом, отчужденный от прошлого и неспособный примириться с будущим.

Немало боев Гражданской войны, которые наблюдал Бабель, происходили в сердце бывшей черты оседлости. Там было много еврейских местечек с синагогами, школами, общинными учреждениями, рынками. Невзирая на маску казака, которую Бабель надевает в Конармии, дневник 1920 года выдает его сродство с жертвами событий — евреями. Для тех, кто полагает, будто дневник — памятный документ, не имеющий прямого отношения к циклу «Конармия», Бабель в 1938 году публично разъясняет, что рассказы «Конармии» целиком основываются на дневниковых записях, большую часть которых он потерял и затем восстанавливал по памяти.