главным образом театру. Среди них были забавные заметки по поводу заезжих артистов, таких как знаменитая американская «босоногая» танцовщица Айседора Дункан (1877–1927), заслужившая ее упрек:

Мисс Дункан!

К чему босячить,

Раз придумано трико?

Голой пяткой озадачить

Нашу публику легко![97]

Среди относительно немногочисленных статей Тэффи о литературе особый интерес представляет эссе о смехе. Наиболее показательным в нем является ее рецепт русского смеха: «Смех должен быть и тонкий, и не пошлый, и глубокий: смех должен быть острый и должен задеть кого-нибудь, чтобы в переливах и вибрациях его чувствовались капельки крови. Только при этих условиях запрыгает русская диафрагма»[98]. Таким образом, Тэффи описывает смех как оружие; и в самом деле, из меланхолической жертвы в своих ранних стихотворениях в сатирах она преобразилась в веселого агрессора.

Уникальная роль женщины-сатирика в преимущественно мужском литературном мире требовала от Тэффи немалого мужества. Дерзкий литературный критик и переводчик (а впоследствии и знаменитый детский писатель) К. И. Чуковский (1882–1965) рассказывает о случае, произошедшем вскоре по его переезде в Петербург из родной Одессы. Однажды он застал своего одесского знакомого, красавца поэта А. М. Федорова (1868–1949) в момент, когда тот, не жалея комплиментов, подписывал экземпляры своей только что вышедшей книги, предназначенные для подарков нескольким писательницам, в том числе и Тэффи. Чуковский никогда не слышал о такой, и Федоров рассказал ему, что Тэффи – это «популярная фельетонистка “Биржевых ведомостей”», «молодая… остроумная… Гремит в Петербурге» [Чуковский 2001–2009, 4: 511–512] («Две королевы: страницы воспоминаний»)[99]. И добавил, что собирается «провести вечерок» в ее обществе, однако Тэффи, «пышнотелая красивая женщина с открытым, смеющимся, румяным лицом», придя, категорически отвергла его ухаживания. Этот неловкий эпизод оказался всего лишь прелюдией, так как в скором времени Тэффи опубликовала в «Биржевке» то, что Чуковский называет «убийственно злым» фельетоном, в котором обвиняла в плагиате Федорова и еще одного писателя, А. П. Каменского (1876–1941). Она перечисляла множество совпадений в их сочинениях (одинаково называвшихся «Королева»), а в заключение вопрошала: «Кто же, наконец, настоящая королева, а кто гнусная узурпаторша?»[100]

Такое обвинение вызвало бурный протест со стороны обоих писателей, и они организовали направленное против Тэффи разбирательство, в котором в качестве арбитра выступил критик и философ А. Л. Волынский (1861–1926). Чуковский вспоминает, что, представ перед судилищем, Тэффи держалась с показной бравадой, но так и не сумела скрыть волнение:

На плечах у нее яркая цыганская шаль, расшитая пунцовыми цветами. Насмешливо оглядев все собрание и ни с кем не здороваясь, она садится в проходе, как раз посредине между двумя лагерями. Она весела, словно сидит не на скамье подсудимых, а в ложе театра, где ее ожидает какое-то забавное зрелище. Но если всмотреться внимательно, спокойствие у нее напускное: ее красивые щеки дрожат. Она все туже натягивает пунцовую шаль на свои пышные плечи, словно хочет разорвать ее пополам [Чуковский 2001–2009, 4: 517].

Согласно вердикту Волынского, ни Федоров, ни Каменский не списывали друг с друга, но оба позаимствовали сюжет у Мопассана. Обе стороны не были удовлетворены и обратились со своим делом в Литературный фонд, однако их просьба об арбитраже была отклонена. Тэффи, со своей стороны, продолжала атаковать:

Как сравнишь, да почитаешь,

Ясно видишь – плагиат!

А послушаешь – узнаешь,

Что никто не виноват.

<…>

«Что здесь – просто ль подражанье[?]

<…>

Сил таинственных влиянье?

Телепатия? Гипноз?»[101]

Каким было истинное лицо Тэффи?

Смелость Тэффи вовсе не обязательно означает, что она полностью преодолела чувство собственной уязвимости. Пара прозаических работ 1904 года указывает на то, что опасности грозили ей не только со стороны: она испытывала сильное внутреннее смятение. Миниатюра «Бескрылые души» начинается как весьма беспечная сатира, высмеивающая избитый литературный образ «ищущей женщины»[102]. Даже описание ее внешности, отмечает Тэффи, подверглось кодификации: «Непременно бледное лицо… Непременно огромные глаза с тоскующим или страдающим выражением». Однако во второй половине миниатюры тональность резко изменяется, здесь писательница начинает рассматривать этот литературный тип как реальное человеческое существо, которое «мучается», поскольку ей не дано обладать «могучим и властным духом – духом творчества».

Ссылаясь на Ницше (бывшего тогда в большой моде), она подразделяет человечество на две неравные категории: избранных, «дающих миру что-нибудь новое», и «маленьких, незаметных тружеников», которые «поднимают на своих плечах волну жизни». Она прямо цитирует Ницше: «Я люблю тех, кто не ищет за звездами оснований, чтобы погибнуть, но кто посвящает себя земле, чтобы на ней некогда воцарился сверхчеловек»[103]. Эмоциональная напряженность указывает на актуальность этого представления для самой писательницы, возможно, косвенно выразившей свою неуверенность в том, кто она такая: одна из тех «бескрылых душ», уделом которых является земля, или редкое творческое создание, способное парить над ней.

«Мгла», произведение, весьма нехарактерное для Тэффи, которое появилось в «Биржевке» два месяца спустя, указывает на влияние как Ницше, так и символистов, демонстрируя, сколь отвратительна была для Тэффи мысль посвятить свое творчество унылой, безотрадной земле и ее смиренным обитателям[104]. В первом эпизоде рассказчица вспоминает ясный солнечный день, наполнявший ее радостью до тех пор, пока она не наткнулась на «длинный серый дом», перед которым сидела старуха-лоточница со «злыми выпуклыми глазами». И от этого дома, и от этой женщины исходила «та же молчащая злоба», которая порождала заслонявший солнце «мягкий тускло-серый туман». Во втором, ночном эпизоде рассказчица идет под руку с неким мужчиной сквозь «липкую, тусклую мглу», которую их разговор пронзает и ввысь, до самых небес, и вниз, до подземных глубин. Впрочем, их восторженная беседа прерывается еще одним отвратительным зрелищем, на сей раз исполненным патетики в духе Достоевского: это «странная женщина в большой бесформенной шляпе с длинным отмокшим пером», которую сопровождает изнуренная собака. От вида ее «уродливо, жутко, тоскливо» кивающего пера «мутная мгла влилась в… души», и они «молча расстались», чтобы больше никогда не встретиться.

В заключительной сцене рассказчица повествует о том, как однажды солнечным осенним днем увидела великолепный букет в витрине цветочного магазина, цветочный микрокосм запредельного мира: «Холодные хрупкие лилии… шестикрылые, чистые серафимы земли!» – окружившие одну-единственную золотую хризантему, «всю живую, трепещущую, как маленькое солнце, как знойная светлая радость!» Но затем

…между лилий, что-то шевельнулось. Я увидела тусклое лицо, жутко-знакомое, противно знакомое… Увидела широкий бледный рот с опущенными углами, разбившуюся прядь волос, жалкую, плоскую, и глаза – замученные, тоскующие глаза. Из них