с кокардой, женщина в платке, матрос. Все вместе…»[119] В заключительной части Тэффи возвращается к революционной образности, использованной ею в начале текста: знамена «ведут за собой свой народ, свое великое воинство, вперед, через черную ночь, к новому рассвету, в новую жизнь»[120].

В следующем выпуске она повторно опубликовала свое стихотворение «Знамя свободы», теперь озаглавленное «Пчелки»[121]. Затем ее попросили вернуться к своему обычному сатирическому амплуа. Для выпуска от 1 ноября она выбрала внушительный объект – Д. Ф. Трепова (1850–1906), бывшего генерал-губернатора Санкт-Петербурга, оставившего этот пост после публикации Октябрьского манифеста. В ответ на его сетование по поводу того, что он

Был один над всей Россией

Покровитель и патрон!… —

повествовательница, обыгрывая второе значение русского слова «патрон» (боеприпас), резко отвечает, что он сам отдавал войскам приказ «патронов не жалеть»[122]. «К вечеру, – пишет Тэффи, – уже везде – на улицах, в трамваях, в клубах, в гостиных, на студенческих сходках – повторяли шутку» [Тэффи 2004: 253].

Сотрудничество Тэффи с «Новой жизнью» было кратковременным; в самом деле, отношения между большевиками и литературными сотрудниками были напряженными с самого начала. Она вспоминала, что со времени ее первых встреч с марксистами их разговоры «о каких-то съездах, резолюциях, кооптациях» были для нее непонятны [Тэффи 2004: 245]. В целом они «были неинтересны и уважения к беседующим не вызывали»:

Они никогда не говорили о судьбах России, никогда не волновало их то, что мучило старых революционеров, за что люди шли на смерть. Жизнь шла мимо них. И часто какое-нибудь важное событие – забастовка большого завода, какой-нибудь крупный бунт – заставало их врасплох и поражало неожиданностью. <…>

Но жизнь их мало интересовала. Они были по уши погружены в съезды, кооптации и резолюции [Тэффи 2004: 247].

Ленин вернулся из ссылки в ноябре, и к нему у Тэффи тоже развилась антипатия. На ее взгляд, он обладал ничем не примечательной внешностью: «Ничто в нем не обещало диктатора. Ничто не выражало душевного горения. Говорил, распоряжался точно службу служил, и казалось, будто ему и самому скучно, да ничего не поделаешь». Он держался «просто, без всякой позы», но к людям относился всего лишь как к вещам:

Всякий был хорош, поскольку нужен делу. А не нужен – к черту. А если вреден или даже просто неудобен, то такого можно и придушить. И все это очень спокойно, беззлобно и разумно. Можно сказать, даже добродушно. Он, кажется, и на себя смотрел тоже не как на человека, а как на слугу своей идеи. Эти одержимые маньяки очень страшны [Тэффи 2004: 260–261].

Как только Ленин получил над ней контроль, «Новая жизнь» все больше стала заполняться партийными делами, и вскоре из-за одной подстрекательской статьи Ленина Минский был вынужден бежать за границу. Затем вся литературная секция ушла в отставку, и «Новая жизнь» превратилась в орган партии. 3 декабря 1905 года полиция закрыла газету после публикации ее 28-го выпуска.

К концу 1905 года царское правительство начало восстанавливать контроль над ситуацией, однако беспорядки продолжались еще в течение полутора лет [Zelnik 1997: 218]. Оппозиция в прессе также сохранялась, и после завершения сотрудничества с «Новой жизнью» Тэффи продолжила печататься в различных сатирических журналах. Один текст, опубликованный в 1906 году, указывает на то, что, несмотря на постигшее ее разочарование в большевиках, ее вера в кровавую революцию не угасла. Она описывает старую львицу, растерзанную гиенами, намеревающимися пожрать и ее детенышей. Но они ждут напрасно, потому что львята пока «растут, крепнут, обращаются в могучих, сильных, непобедимых львов. <…> Они придут»[123].

Антиправительственная сатира продолжала появляться до 1908 года, однако становилась менее едкой, отчасти из-за наложенных властями более суровых ограничений, но, несомненно, также и из-за угасания революционного запала. В стихотворениях и прозаических очерках, опубликованных Тэффи в периодических изданиях в 1907–1908 годах, она выступает скорее в поддержку реформ, чем революции, и все больше и больше возвращается к темам литературного и социального характера[124]. Так, стихотворение «Евреи и русская литература»[125] стало ответом на полемическую статью с таким же названием, опубликованную Чуковским, в которой тот утверждал, что евреи не могут в полной мере понять русскую литературу из-за своих нерусских корней [Чуковский 2001–2009, 7: 315–322][126]. Тэффи обращает аргумент Чуковского против него самого, задавая вопрос: «Где же корни у Корнея?» Далее она задает длинный ряд риторических вопросов, которые, следуя логике Чуковского, ставят под сомнение его собственную способность разбираться не только в русской, но и в мировой литературе: сражался ли он против Аттилы? Ел ли манну с Моисеем? Забирался ли он в ванну к Марату? Под конец она заявляет, что каждый в состоянии понять литературу других народов, за единственным исключением:

Но Корней какой же расы,

Что никто его не понял?

Тэффи среди модернистов

К 1905 году Тэффи, по-видимому, зарабатывала достаточно, чтобы позволить себе переехать в квартиру в доме 10 по Саперному переулку, где проживали несколько влиятельных деятелей культуры и науки. Почти 40 лет спустя Галич вспоминал «громадный дом с тремя внутренними дворами», среди жильцов которого были религиозные философы Н. А. Бердяев (1874–1948) и А. В. Карташёв (1875–1960), писатель и создатель «мистического анархизма» Г. И. Чулков (1879–1939), Тэффи и сам Галич[127]. Два соседа Тэффи, Бердяев и Чулков, стали издавать новый литературно-философский журнал «Вопросы жизни» и пригласили ее публиковаться в нем. Она так и не собралась, но именно в редакции журнала произошла ее первая встреча с прозаиком-модернистом А. М. Ремизовым (1877–1957), заведующим хозяйственной частью редакции [Тэффи 2004: 248] («45 лет»). 45 лет спустя он вспоминал: «С вами познакомился 11 окт. 1905 г. <…> А были вы Тэффи с прибавлением: сестра Лохвицкой»[128].

Согласно Галичу, петербургский художественный и философский авангард почти ежедневно собирался в квартире Чулкова, и нет сомнений в том, что там часто бывала и Тэффи, в своих воспоминаниях назвавшая Чулкова другом [Тэффи 2004: 248]. Е. В. Аничков также вспоминает, что встречался с «веселой и не по-женски умной Теффи» на знаменитых собраниях в квартире поэта-символиста и ученого-эллиниста Вяч. Вс. Иванова (1866–1945) и его жены, писательницы Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (1866–1907). Квартира была расположена на последнем этаже шестиэтажного дома у Таврического сада и поэтому именовалась «Башней» [Аничков 1923: 48]. Поэт С. М. Городецкий (1884–1967) оставил яркое описание одного из таких характерных вечеров: