— Как я уже говорил, — бодро произнес Тедди, — если ты хочешь досадить своему отцу, мы могли бы просто сбежать. Мороки гораздо меньше, зато намного веселее — тебе не кажется? Собственный маленький замок в Гретна-Грин, стадо хайлендских коров в ленточках патриотических оттенков, волынки — было бы неплохо, правда?

— Балда, — откликнулась Ивлин. С отношением к Тедди она тоже не вполне определилась. Разумеется, она даже представить себе не могла, что выйдет за кого-нибудь другого. Но разве любви не положено быть похожей на ураган?

А Тедди на ураган ничуть не походил. Он ощущался как дом.

Но ничего этого она, конечно, вслух не сказала. Только заметила:

— Папа тебе этого никогда не простит. Он примчится за нами и за мою поруганную честь вызовет тебя на дуэль. И тогда, в окружении лилового вереска, ты застрелишь его — молодые поклонники всегда побеждают, — и я, побледневшая от горя, брошусь к нему на окровавленную грудь. В итоге семейные сборища будут сопровождаться постоянным чувством неловкости.

— Не волнуйся, — ответил Тедди, — может, тебе повезет. Может, это он застрелит меня!

Ивлин слизнула последнюю капельку мороженого с заостренного кончика своей ложки.

— Или же, — подхватила она, — мы поступим иначе.

Она развернула номер «Голосов женщинам» и указала ему на страницу с объявлением о событии, которое ожидалось через несколько недель. Король намеревался участвовать в шествии по Пэлл-Мэлл, и объединившиеся суфражистки решили попытаться передать ему послание. Хетти и Кезия ринулись читать объявление.

— Это же марш! — ахнула Хетти. — Настоящий марш! Как думаете, там будут девушки с цветами, и с трубами, и с песнями?..

— Нет, — мрачно отрезал Тедди. Он забрал газету у Ивлин и принялся недовольно просматривать объявление. — Думаю, там будут драки и аресты. Твоим соратницам не позавидуешь, Ивлин. Мне бы чертовски не хотелось туда.

Он пристально посмотрел на нее. Она нахмурилась. Ивлин всегда упрямилась, когда кто-то пытался решать за нее, как ей поступать.

— Ты ведь на самом деле не собираешься идти, верно? Это определенно будет слишком опасно.

Ивлин взяла у него газету.

— Я непременно пойду, — заявила она, заметила, как изменилось выражение его лица, и невольно запнулась, но все-таки закончила: — А если тебе что-то не нравится, можешь просто сопровождать меня, вот и все.

Он не ответил, но она поняла, как он встревожился. Однако больше он не сказал ни слова, пока все четверо не доели мороженое и не вышли. Хетти подарили на день рождения новые роликовые коньки, и даже Кезия, несмотря на свою взрослость, не могла устоять перед искушением ровной дорожки и пары свежесмазанных роликов. Тедди и Ивлин неторопливо шли следом за ними. Он положил ее ладонь на сгиб своего локтя и сказал:

— Тебе не кажется, что пора остановиться?

Она не ответила. Тедди мягко продолжал:

— Ивлин… насколько оно важно, это избирательное право? Не может быть, чтобы ты считала, что ради него стоит совершать поступки, на которые решаются эти женщины, — взрывы бомб, поджоги… Мирные марши — одно дело, против маршей я ничего не имею, но массовые акции вроде этой… они опасны, Ивлин. Я тоже читал эти газеты и знаю, что во время таких акций страдают люди. Их забирают в полицию, а затем начинаются голодовки, принудительное кормление и все прочее, что только придумает тиран Асквит. Разве право голоса стоит того, чтобы ради него умирать? Чтобы убивать за него?

— Вот теперь ты несешь чушь, — сказала Ивлин. — Суфражистки никого не убивают. И ты сам это знаешь. Только наносят ущерб имуществу.

— Да неужели? — переспросил Тедди. — А как же эта история в Ирландии? — И он, заметив непонимание на ее лице, добавил: — Ты наверняка слышала о ней, Ивлин.

Она вспыхнула. По его мнению в мире полным-полно вещей, о которых она должна была слышать. Но никто из девочек Коллис не читал газет, о чем было прекрасно известно Тедди. В их дом по утрам приносили лишь одну газету, и мистер Коллис читал ее за завтраком, потом клал в карман и уезжал на автобусе, после чего этот номер газеты в доме больше никогда не видели. Ивлин знала лишь о тех событиях, о которых говорили все вокруг, вроде крушения «Титаника».

Тедди объяснил: в 1912 году четыре суфражистки пытались устроить пожар в переполненном Королевском театре в Дублине, где должен был произнести речь о гомруле[7] премьер-министр Асквит. Одна из этих женщин подожгла катушки кинопленки в будке киномеханика. Огонь быстро потушили, но, если бы разгорелся пожар, последствия могли бы стать катастрофическими.

— А та женщина на Дерби в прошлом году? — продолжал Тедди. — Та, которая была не в себе.

Об этом случае Ивлин знала. Эмили Уилдинг Дэвисон бросилась навстречу коню, принадлежавшему королю, и погибла.

— Не в себе? Ничего подобного, — возразила Ивлин. — Она пожертвовала собой в борьбе за свободу. Как солдат. Когда так поступают солдаты, ты называешь их героями.

Тедди вздохнул.

— Я понимаю, ты хочешь в Оксфорд, — сказал он. — Понятия не имею зачем, хоть и вижу, что тебе наверняка осточертело слышать от всех подряд, что тебе туда нельзя. Но что изменится, если ты примкнешь к этим женщинам?

Ивлин нахмурилась. Точного ответа на его вопрос она не знала. Понимала только, что сыта по горло безропотным подчинением.

Так она и сказала Тедди, и тот рассмеялся:

— Когда это ты безропотно подчинялась хоть в чем-нибудь?

— Я не шучу! — яростно выпалила Ивлин.

— Как и я. — Тедди ласково смотрел на нее. — Послушай, — продолжал он, — ты ведь на самом деле не веришь в весь этот вздор, который болтают суфражистки, правда? Нельзя же всерьез считать, что парламент начнет назначать пенсии по старости, устроит бесплатные сиротские приюты, обеспечит равную оплату труда только потому, что у женщин появится избирательное право, так? То есть на словах все замечательно. Но ты же понимаешь, эти мечтания несбыточны. — Он сделал паузу. — Разве нет?

— Нет, — ответила она, — нет, не понимаю. И даже если это несбыточные мечтания… Тедди, мне все равно. Я просто не могу так — знать, что некая цель достижима, и сидеть сложа руки, ничего не предпринимая, чтобы ее достичь.

Школа, где училась Мэй, была небольшим и, несмотря на некоторую обшарпанность, очень респектабельным заведением, которое называлось женской школой Брайтвью и находилось на расстоянии двух автобусных остановок от Бау. В Брайтвью Мэй нравилось, особенно театральные постановки и гимнастика. В четвертом классе училось двенадцать девочек, в том числе близкие подруги Мэй — Барбара и Уинифред. Последняя считала, что, хоть Эммелин Панкхёрст и мегера, женщины, разумеется, должны иметь право голосовать, если захотят. А Барбара полагала, что попасть в тюрьму было бы просто чудесно, но не могла представить маму участвующей в уличном марше — не кажется ли Мэй странным иметь мать, способную на такие поступки? Но в остальном суфражистками они не интересовались. Отец Уинифред был викарием, и каждую неделю ей приходилось помогать матери вести уроки в воскресной школе. Мать Барбары устраивала музыкальные вечера, на которых сама Барбара бренчала на фортепиано ненавистные сонаты. Родители — на редкость странные люди, это всем известно.