морским глубинам и по берегу, поднимали и опять волокли все время по воде, а потом — сквозь прибрежный кустарник, сквозь густую прирученную растительность зеленого побережья, — оттуда те три лавровых листа, выглядывающие из риса, оттуда пули маслин, оттуда шафран и майоран, наконец, оттуда и тот тонкий, надрезанный посередине ломтик лимона, надетый на кромку сковороды, где он сияет, как маленькое средиземноморское солнце, освещающее далекий мифический пейзаж.

21

Трактат о картофеле. — Наступили времена, когда нам следует подумать о себе с точки зрения жизни и смерти, не как эгоистическим индивидам, а с точки зрения всей своей расы, этого божественного сорняка, расселенного по миру, рассеянного по всем континентам, так же, как и этот несчастный картофель (Solarium tuberosum), произошедший, как и мы, из далекого мрака истории и почвы, но чье выживание, в отличие от нас, больше не ставится под сомнение, пока на планете будут голодные рты и земля. Следовательно, этот несчастный картофель, Kartoffel, patate, этот хлеб бедноты, но неизбежный и в рационе богатых, поданный как-то замаскированно, в виде пюре и соуса, политый молоком и сливками, и соком дичи, — этот вульгарный картофель, эта манна земная и небесная, этот подземный нарост, земная золотуха, жесткая грыжа, комковатая луковица, — он никогда за свою долгую историю не развился в идеальную округлость яблока или помидора (еще одного божественного плода), а остался несовершенным, как человек, всего лишь иллюзорно симметричным, весь в желваках и шишках, в наростах, отростках, в ямках и порезах, без сердцевины и семян, без чего бы то ни было, что позволило бы предположить присутствие в нем Творца и Его мудрости, и он стал идеальной картиной земли и человека, из земли сотворенного, плоть и кожа, без сердцевины и без сердца, настоящий гомункулус (homo-homulus-humus), целиком и полностью по подобию человеческому, человека без души, человека, из которого изгнан Бог.

Помнишь ли ты, сестра, как мы детьми перебирали проросшую картошку в чулане, как мы находили маленькие человекоподобные картофелинки, с маленькими головками и заскорузлыми, уродливыми членами маленьких гомункулусов, с которыми мы играли, как с куклами, до тех пор, пока у них не отваливалась голова, или пока они не сморщивались и увядали, как старики? И, видишь, теперь, когда я выпрашиваю картошку, я не могу не вспомнить об этом странном сходстве картофеля с человеком, а, с другой стороны, если позволите, картофеля с евреем. Мы ведь вышли, как я уже сказал, из одного и того же мрака истории. Но почему же, господа, картофель долговечнее нас? Потому ли, что мы, что человек, более совершенен, чем картофель? Не думаю. Что касается нас, то я полагаю, что он долговечнее и совершеннее, чем мы, чем вы, и, следовательно, он нас переживет; он переживет великий катаклизм. И когда вернется голубка с веточкой оливы в клюве, когда ковчег вновь коснется твердой почвы, нос корабля выкопает из разрытой, истощенной, затопленной, измученной земли на каком-то новом Арарате клубень картофеля. И я начинаю всерьез верить, пусть ради красоты и фантазии, что картофель (Kartoffel, patate) — это единственное сущее на земле, и пусть Бог мне это простит, — созданное не волей Божьей и не десницей Творца, а дело рук оскопленного бесноватого шамана, плод алхимии скопца (этого Парацельс в своем труде De generatione rerum naturalium не учел в достаточной мере). Отсюда, возможно, и его молодость, его живучесть. Ему еще нет и пятисот лет, а в Европу его завезли только в шестнадцатом веке, как цветок, для красоты, и, знаете ли, куда? — В Испанию, господа! Думаю, что в контексте моего сравнения еврея и картофеля этот факт говорит сам за себя, потому что здесь, в Испании, где производилась селекция для продолжения путешествия, — Ewige Jude — и случилась судьбоносная встреча человека и картофеля, сефардского крючковатого носа и несовершенной формы клубня… А оттуда двинуться по миру вместе, чтобы в один прекрасный день в конце восемнадцатого века прибыть — картофелю, вы же меня хорошо понимаете, — к трапезе французских королей, и потом распространиться по миру и получить, в результате скрещивания и под влиянием различного климата и почв, самые разные формы и названия, а именно: мучнистый, карантин, алатум, голландец, сладкий и, наконец, как венец качества, magnum bonum, сладкий белый.

22

Свиньи — самые неразборчивые из всех животных. Несомненно, об этом знал и Мухаммед, и еврейские пророки-гигиенисты. Так, однажды молодой Мухаммед сидел и смотрел, как свинья поедает что-то ужасно грязное: она растерзала падаль и ела гнилую картошку, похожую на человеческие испражнения. Тогда его, сытого от съеденного свиного жаркого, которым он недавно набил свой живот, затошнило, потому что вспомнил то, что он ел, а то было мясо свиньи. Он быстро сунул палец в рот, как это делают пьяницы, и его вырвало в песок у моря. Потом он поспешил домой и внес в кодекс, который тогда составлял, и который позже назовут Кораном: не ешьте свинью, потому что у вас будет рвота. То же самое и с кошером: кто-то из пророков наелся тухлого мяса… Фанатик превращает свой случай в святое правило, в закон, в Божью заповедь. История религий (запреты и табу, кошер и т. д.) — это крайнее следствие индивидуального опыта. De gustibus: этот вид эстетизирующей демократичности фанатики не признают. Свой собственный вкус они провозглашают единственно возможным, каноническим вкусом. То же самое и с запретом на алкоголь. Святой напился, его рвало. Поскольку он стал слишком много болтать, заплетающимся языком пересказывая поучения, которые нисходили ему с небес, то святой, по приказу совета мудрейших, отказывается от алкоголя. Но верующие и дальше пьют, скот — он и есть скот, — а у него текут слюнки, по его святой бороде. Тогда он приходит в свою хижину и мечтает, как Бог ему наказывает передать людям Его завет: вино — грех. Вылейте вино в море, а пьяниц вместе с бочками бросьте в пучину. Да будет так. К счастью, ни один святой не помнил вкуса материнского молока. В противном случае…

23

Я склонен верить, что свой закон земного притяжения Ньютон открыл при помощи испражнений: сидя на корточках в траве, под яблоней, ранним вечером, когда вспыхнули и засияли первые звезды, укрывшись в темноте от нескромных глаз, потому что темнота была достаточно плотной, чтобы его спрятать, а звезды светили еще не так ярко, чтобы его было видно, луна же еще была за горизонтом; итак, в это мгновение тишины, когда начинают квакать первые лягушки, а ленивый кишечник шевелится от лирического возбуждения красотой природы и Божьего творения, ведь