Итак, Диар оказался бессильным против света. Отныне только его жена могла еще что-то из него сделать. Чудо, творимое нашей своеобразной цивилизацией! В Париже, когда мужчина не умеет сам себе создать положение, его жена, если она молода и умна, дает ему еще на это кое-какие шансы. Сколько женщин можно встретить там, с виду больных, слабых, которые, не вставая с кушетки, не выходя из комнаты, управляют обществом и, нажав тысячи пружин, устраивают своих мужей на такие посты, на каких этим тщеславным дамам хочется их видеть. Но Хуана, юность которой невинно протекала в ее таррагонской келье, ничего не знала о пороках, подлостях, средствах борьбы парижского света. Она смотрела на него глазами любопытной девочки и узнавала только то, что ее горе и раненая гордость открывали в нем. Но Хуана обладала чуткостью нетронутого сердца: оно, подобно листочкам мимозы, заранее ощущало всякое прикосновение. Юная отшельница, рано ставшая женщиной, поняла, что заставить силой уважать ее мужа значило бы просить милостыню по-испански, то есть с пистолетом в руке. И разве частые и разнообразные меры, которые ей пришлось бы для этого принимать, не обнаружили бы всей их необходимости? Добиться некоторого уважения или добиться всеобщего уважения? Для Диара между решением этих двух проблем была целая пропасть. Хуана разом разгадала свет, как недавно разгадала жизнь, и для себя увидела в нем только необъятное море непоправимого несчастья. Затем она с болью в сердце и слишком поздно убедилась в поразительной бездарности мужа; этот человек неспособен был широко и последовательно мыслить. Он совершенно не понимал, какую роль ему следовало играть в обществе, не улавливал ни общего ее характера, ни оттенков, а оттенки тут решали все. Разве он не находился в том положении, когда тонкость ума или хитрость легко могут заменить силу: ведь хитрость, пожалуй, самая большая сила, ибо она залог успеха.

Итак, Диар не только не стер пятна со своей репутации, оставленного его прошлым, а приложил немало стараний, чтоб оно расплылось еще шире. Не поняв хорошенько тот период империи, во время которого он приехал в Париж, Диар, всего-навсего командир эскадрона, вознамерился стать префектом. В ту пору почти все верили в гений Наполеона. Под его покровительством все приобрело грандиозный размах. Префектуры, эти империи в миниатюре, возглавлялись чиновниками с крупными именами, камергерами его императорского и королевского величества. Префекты стали визирями. Естественно, что интриганы, окружавшие великого человека, только посмеялись над честолюбием, проявленным командиром эскадрона, и Диар незамедлительно принялся хлопотать о должности супрефекта. Создалось забавное несоответствие между скромностью его притязаний и размерами его состояния. Держать открытый дом, нагло выставлять напоказ в своих гостиных королевскую роскошь — и вдруг отказаться от жизни миллионера, чтобы зарыться в глуши какого-нибудь Иссудена или Савенея, не значило ль это поставить себя ниже своего положения? Хуана слишком поздно постигла наши законы, нравы, административные привычки и потому слишком поздно открыла мужу глаза. Диар, отчаявшись, хлопотал у всех подряд министерских властей и везде встретил отказ. Ему всюду отказывали, он так ничем и не сделался, а тогда свет стал о нем судить так же, как судило о нем правительство, как судил о себе и он сам. Диар был тяжело ранен в сражении и не получил даже ордена. Для бывшего квартирмейстера не нашлось места в государстве, а потому и общество отказало ему в том месте, на которое он претендовал. А у себя в доме этот несчастный чувствовал на каждом шагу превосходство жены. Хотя она проявляла много такта (следовало бы сказать, бархатного, не будь такой эпитет слишком смелым), стараясь скрыть от мужа свое главенство, которое ее самое удивляло и унижало, в конце концов Диар почувствовал себя уязвленным. В такой игре мужчина неизбежно либо опускается, либо вырастает, либо меняется в дурную сторону. Мужество и пыл этого человека не могли не ослабеть под вечными ударами по самолюбию, которые он сам же и вызывал своими непрерывными промахами. Начать с того, что ему приходилось все в себе преодолевать: свои привычки и характер. Человек горячий, искренний в своих пороках, так же как в добродетелях, человек, в котором каждый нерв, каждая жилка вибрировали, как струны арфы, он сердечно относился к своим старым друзьям. Он равно помогал людям с замаранной репутацией и впавшим в нужду знатным людям, словом, никого не чуждался и в своей раззолоченной гостиной привечал какого-нибудь приятеля-бедняка, дружески протягивая ему руку. Заметив это, генерал империи, разновидность рода человеческого, в наше время уже вымирающая, при встрече с Диаром не раскрыл ему, как обычно, своих объятий, а нагло сказал: «Здорово, милейший!» Ну, а там, где генералы прятали свою наглость под личиной солдатского простодушия, немногие люди из хорошего общества, еще встречавшиеся с Диаром, проявляли к нему то изысканное, вежливое презрение, против которого человек новый в обществе почти всегда безоружен. Вдобавок ухватки Диара, размашистая жестикуляция, его речь, манера одеваться, все в нем было вульгарно и лишало беднягу того уважения, которого умеют добиваться выскочки старательным соблюдением правил хорошего тона, иго, которое смеют сбросить с себя только сильные мира сего. Так уж устроен свет.

Эти подробности дают лишь слабое понятие о бесчисленных пытках, какие переносила Хуана. Они возникали одна за другой. Каждый в обществе норовил кольнуть ее булавкой, меж тем ее душа предпочитала бы удары кинжала. Разве не были нестерпимы страдания Хуаны, когда Диар при ней получал оскорбления, но не чувствовал их, зато она вдвойне их чувствовала за него? Наконец пришла страшная минута, когда она со всей ясностью постигла свет и сразу познала те горести, которые в нем исподволь для нее накапливались. Хуана поняла, что ее муж совершенно неспособен подняться на высокие ступени социальной иерархии, и представила себе, как низко придется ему упасть, если мужество изменит ему. Тут она почувствовала к Диару искреннее сострадание. Будущее казалось ей очень мрачным. Она жила в вечном предчувствии несчастья, не зная, откуда оно придет. Это предчувствие таилось в ее душе, как зараза таится в воздухе; но она находила в себе силы скрывать под улыбкой свои томительные страхи. Хуана научилась больше не думать о себе. Воспользовавшись своим влиянием на мужа, она уговорила его отказаться от всех притязаний и найти для себя верное убежище в тихой, благотворной жизни у домашнего очага. Все несчастья шли от света, так не следовало ли перестать с ним общаться? В родной семье он обрел бы покой, уважение к себе; он царил бы в доме. Хуана ощущала в своей душе достаточно силы, чтобы взять на себя задачу сделать этого человека, недовольного собой, счастливым. Ее энергия росла вместе с жизненными трудностями; она нашла в себе скрытый, необходимый в ее положении героизм, была воодушевлена теми же светлыми упованиями, какие поддерживают ангела, призванного защитить христианскую душу, — суеверная поэзия, аллегорический образ нашей двойственной природы.

Диар отказался от своих честолюбивых планов, прекратил приемы и зажил в тесном семейном кругу (да простится мне столь обыденное выражение!). Но тут-то и оказался камень преткновения. Бедняга Диар был из числа беспокойных натур, испытывающих вечную потребность в движении; словно какой-то инстинкт гонит их прочь, едва они пришли, словно они задались целью беспрестанно двигаться взад и вперед, как те колеса, о которых говорится в священном писании. А может быть, он старался таким путем уйти от себя? Он не пресытился Хуаной, он ни в чем не мог ее упрекнуть, просто страсть его в силу обладания стала менее бурной, и к нему вернулся его прежний характер. Все чаще на него нападала хандра, сменяясь вспышками южной горячности. Чем женщина добродетельнее, чем она безупречнее, тем приятнее мужу уличить ее в какой-нибудь ошибке, хотя бы для того, чтобы доказать свое законное превосходство. А если жена внушает мужу безграничное уважение, он испытывает потребность изобрести для нее какую-либо вину. И тогда в отношениях между супругами мельчайшая песчинка вырастает в целую гору. Но Хуана, терпеливая без гордыни, кроткая без той горечи, какую женщины умеют придать своей покорности, не подавала никакого повода для рассчитанной злобы, жесточе которой не бывает. В ее существе было столько благородства, что к ней невозможно было относиться неуважительно; ее взгляд, в котором отражалась святая чистота ее жизни, взгляд мученицы, обладал волшебной силой. Диара вначале это стесняло, потом стало задевать, и наконец он почувствовал в этой добродетели ярмо для себя. Столь разумная жена не давала ему острых ощущений, а он жаждал их. Сколько драм, разыгрывающихся в глубине души, скрыто под холодными итогами существования, на взгляд весьма простого, обыденного! Среди этих мелких драм, которые длятся недолго, но рано вплетаются в жизнь, почти всегда являясь предвестьем серьезного несчастья, предначертанного большинству браков, трудно выбрать какой-нибудь пример. Все же одна сцена поможет нам указать минуту, с которой между Диаром и Хуаной начался разлад. Не послужит ли она объяснением развязки этой истории?