Диару не всегда везло: за три года он проиграл три четверти своего состояния; но страсть к игре рождала в нем энергию, необходимую для ее удовлетворения. Он был связан со множеством людей, главным образом с большинством тех мошенников, орудовавших на бирже, которые со времени революции провозгласили, что крупное воровство — это не больше, чем родимое пятнышко на репутации, и переносили, таким образом, на свои денежные сундуки бесстыдные взгляды на любовь, усвоенные восемнадцатым веком. Диар стал дельцом и пустился в аферы, которые на судебном языке называются темными. Он научился скупать при затянувшихся ликвидациях векселя у бедняг, не подозревавших о существовании таких контор, заканчивал их в один вечер и делил барыши с самими ликвидаторами. Потом, когда ликвидные долги иссякали, он принимался за неконсолидированные[22], с уплатой на предъявителя, или, раскопав в европейских, азиатских или американских странах денежные рекламации, приостановленные за неплатежеспособностью должников, опять давал им ход. Когда Реставрация погасила долги королевских принцев, Республики и Империи, он стал добиваться комиссий на займы, каналы, на всякого рода предприятия. Коротко говоря, он занимался благопристойным воровством, каким занимаются многие, ловко маскируясь или же прячась за кулисами политических махинаций; соверши такое воровство кто-либо на улице при свете ночного фонаря, оно довело бы несчастного до каторги, но оно было дозволенным в апартаментах с раззолоченными лепными потолками и золотыми канделябрами. Диар скупал крупными партиями и перепродавал сахар, торговал должностями, ему принадлежала честь изобретения подставного лица для тех доходных мест, за которые следовало держаться, пока не найдутся лучшие. Он высматривал лакомые куски и, чтоб ими овладеть, выискивал лазейки в законах, всячески попирая закон.

Для характеристики этой высокой коммерции достаточно сказать, что он попросил столько-то процентов за то, чтобы купить в законодательной палате голоса пятнадцати депутатов, которые за одну ночь сменили убеждения и утром пересели со скамей левых на скамьи правых. Такого рода действия не считаются преступлением или воровством, — это способы формировать правительство, управлять промышленностью, проявлять финансовый ум. Общественное мнение посадило Диара на скамью подсудимых. Но ведь там сидит не один ловкий делец. Там обретается аристократия зла. Это верхняя палата преступников хорошего тона. Ибо Диар не был обычным игроком, тем игроком, которого в драмах изображают мерзавцем и который непременно кончает нищенством. Такого жалкого игрока на известной высоте в свете уже не найдешь. Ныне смелые негодяи умирают во всем блеске порока и богатства. Они пускают себе пулю в лоб, сидя в карете, и уносят с собою все, что было им доверено в долг. По крайней мере, Диар обладал талантом не терзаться «дешевыми укорами совести» и стал одним из таких привилегированных мошенников. Изучив все тайные пружины правительства, секреты и страсти его сановных особ, он сумел удержаться на своем месте в том адском пекле, в которое сам бросился. Госпожа Диар и не подозревала, какую жизнь ведет ее муж. Радуясь, что он совсем отошел от нее, она вначале не замечала своего одиночества, так как весь день у нее был заполнен. Свои деньги она целиком тратила на воспитание детей: пригласила к ним опытного наставника и нескольких учителей, необходимых для их всестороннего образования; ей хотелось вырастить их людьми с ясным разумом, не лишенными, однако, свежести воображения. А так как дети были для нее единственным источником впечатлений, то Хуана нисколько не страдала от своей бесцветной жизни. Они были для нее тем, чем дети надолго становятся для многих матерей, — как бы продолжением их существа. Диар явился в ее жизни только случайностью, и с той поры, как перестал быть отцом и главой семьи, Хуана чувствовала себя связанной с ним только внешними узами, какие общественная мораль накладывает на супругов. Тем не менее она внушала сыновьям уважение к отцовской власти, какой бы призрачной эта власть ни была для них; тут ей как раз помогло постоянное отсутствие Диара. Если бы он больше бывал дома, рухнули бы все усилия Хуаны. Ее сыновья обладали уже достаточным умом и тактом, чтобы не осуждать своего отца. Осудить своего отца — значит совершить моральное отцеубийство. Однако с течением времени равнодушие Хуаны к мужу исчезло. Это первоначальное чувство сменилось страхом. Она поняла, что поведение отца может тяжело отразиться на будущности сыновей — ее материнская любовь помогала ей порой, хотя и неполностью, прозреть истину. Предчувствие неведомого, но неотвратимого несчастья, в котором она постоянно жила, становилось со дня на день все живее, все мучительнее. В те редкие мгновения, когда Хуане случалось видеть Диара, она бросала на его испитое лицо, мертвенно бледное от бессонных ночей и иссушенное страстями, пронизывающий взгляд, зоркость которого приводила его в трепет. Тогда деланная жизнерадостность, которой он прикрывался, пугала ее еще больше, чем его угрюмое, тревожное выражение, когда он случайно забывал свою роль весельчака. Он страшился жены, как преступник страшится палача. Хуана видела в нем позор своих детей, и Диар с ужасом чуял в ней молчаливую месть, правосудие с ясным челом и всегда поднятой, всегда вооруженной рукой.

После пятнадцати лет брака Диар оказался однажды без средств. У него было на сто тысяч экю долгов, а наличных денег не больше ста тысяч франков. Его особняк, единственное солидное имущество, был заложен и перезаложен, и сумма закладных превышала его стоимость. Еще несколько дней — и престиж в обществе, который давало ему богатство, рухнет. Кончатся эти дни отсрочки крушения, и никто не протянет ему руку помощи, не раскроет перед ним кошелька. И тогда, если только не выручит какой-нибудь счастливый случай, его втопчут в грязь, задавят презрением, и, может быть, он упадет ниже, чем того заслуживает, именно потому, что поднялся на неподобающую ему высоту. К счастью, Диар узнал, что летом на теплые воды в Пиренеи прибудет несколько видных иностранцев и дипломатов, — все люди, ведущие дьявольскую игру и, несомненно, обладающие большими деньгами. Диар сразу решил ехать туда. Но ему не хотелось оставлять жену в Париже, где любой кредитор мог открыть ей ужасную тайну его положения, и он увез ее вместе с детьми, не позволив захватить в путешествие их воспитателя. Он взял с собой единственного лакея и крайне неохотно разрешил Хуане оставить при себе свою горничную. Говорил он теперь отрывисто, властно; казалось, к нему вернулась прежняя энергия. Эта внезапная поездка, причины которой Хуана при всей ее проницательности не могла понять, наполнила ее душу леденящим страхом. Диар был весел в пути, поневоле очутившись вместе с семьей в дорожной карете, он с каждым днем становился внимательнее к детям и любезнее с матерью. И все же Хуану ни на один день не покидали мрачные предчувствия — предчувствия матери, которая трепещет без видимой причины и редко при этом ошибается. Вероятно, завеса будущего для матерей менее непроницаема.

В Бордо Диар снял на тихой улице небольшой, спокойный дом, очень прилично меблированный, и поселил в нем жену. Дом был угловой, с большим садом при нем. Примыкая к соседнему дому одной стороной, он был весь на виду и доступен с остальных трех сторон. Диар уплатил за наем и оставил Хуане денег на самые необходимые расходы: на три месяца всего лишь пятьдесят луидоров. Госпожа Диар не позволила себе ни одного замечания по поводу этой непривычной скаредности. Когда муж сказал, что едет на воды, а ей придется остаться с детьми в Бордо, Хуана решила хорошенько заняться с сыновьями итальянским и испанским, читать вместе с ними в подлиннике лучшие произведения на этих языках. Ей предстояло вести уединенный, простой и, конечно, экономный образ жизни. Чтоб отделаться от скучных хозяйственных хлопот, она на другой же день после отъезда Диара договорилась с трактирщиком относительно питания и решила ограничиться услугами единственной горничной; хотя она осталась без денег, зато была обеспечена самым необходимым до возвращения мужа. Ее развлечения сводились к прогулкам, на которые она отправлялась вместе с детьми. Ей исполнилось тогда тридцать три года. Красота ее была в полном расцвете. Не удивительно, что стоило ей появиться в Бордо, там только и было разговору, что о прекрасной испанке. После первого же любовного письма, полученного Хуаной, она стала прогуливаться только в своем саду.