В туалете на задах бара Бадди снова стало плохо; накатили мутная слабость и тошнота. Черный червь словно знал, что Бадди замышляет, и желал подстраховаться, что его носитель не даст задний ход, а потому напоминал ему, кто здесь главный. Иногда Бадди прикидывал: а что произойдет, если упереться и не идти у червя на поводу, выстоять до конца? Что за это будет – смерть? Как-то в начале, на вторую ночь после смерти доктора с секретаршей, он случайно нашел в ящике стола механика пистолет. Махнув для бравады пару стопок бурбона, он сунул себе ствол в рот и, закрыв глаза, представил, что сейчас спустит курок, но в итоге делать этого не стал. Не потому, что при желании не смог бы нажать на спусковой крючок. В этом и соль: тот, кого он представлял себе черным червем, не мог заставить его делать что-либо против собственной воли. Разумеется, для понуждения к определенному ходу действий он использовал боль, но контролировать свою жертву не мог. Так что у Бадди все равно оставалась свобода выбора.

Причиной, почему Бадди в ту ночь не нажал курок, была и проще, и неизмеримо сложней, чем контроль над разумом. Курка он не спустил потому, что ему нравилось то, чем он занимался. Передача другим частицы недуга, обжившего его собственное тело, давала не только освобождение, но и удовольствие. Он этим упивался. Смаковал ощущение приходящей через это силы, способности решать, кому суждено жить, а кому умереть. Это было богоподобно. Бадди все еще не знал досконально, существует ли черный червь в том обличье, какое представлялось ему – гладкий, лоснящийся под панцирем, рудименты глаз по бокам удлиненной головы со жвалами, напоминающими зазубренную рану, или же это не более чем мысленный образ, отражающий коррозию собственного нутра, извечно присущей ему запятнанности. Если червь присутствовал в нем на самом деле, то он был средоточием зла, и некая часть ощущаемого удовольствия разделялась, а то и производилась за счет этого запредельно чуждого присутствия. Если же червя не существовало, то в нем все равно обреталось зло, превосходящее самые гнусные зверства, какие ему доводилось лицезреть на телеэкране, и Бадди это знал. Иногда он размышлял, а есть ли другие, подобные ему; другие, разбросанные по стране, а то и по миру; те, кто передает заразу одним своим прикосновением и утоляет свою боль тем, что дарует ее другим. Этого Бадди не знал и, видимо, не узнает никогда. Как он дошел до этого, он тоже не мог объяснить. То ли воздействием каких-то сторонних сил, а может, это просто следствие его собственного морального распада. «Быть может, – рассуждал он, – я следующий шаг в человеческой эволюции»; существо, чья физическая оболочка стала отражением его морального состояния; человек, чья душа внутри разложилась и изгнивает, отравляя и преображая внутренности.

Кем бы он ни был, он был уверен в одном: сил и гибельности в нем больше, чем в любом обывателе этого задрипанного городишки, и скоро уйма народа здесь своей шкурой усвоит преподанный им урок.

Паркуясь на стоянке истонского мотеля, Бадди улыбался и тут заметил, как кто-то выходит из его номера.

Улыбка сошла у него с лица.

***

Джед Уитон попросил сына проверить того парня в двенадцатом. Фил готовился заступить в ночную смену, но у него с собой не оказалось книг по учебе; не оказалось даже дежурного чтива, чтобы как-то коротать время. Возле стойки был телевизор, но Фил, как и отец, включал его лишь в самых крайних случаях, когда некуда деваться от безделья. Возможно, юноша рассчитывал слегка наверстать нехватку сна: в кабинете имелся диванчик, а после двух ночи на стойку вывешивалось объявление: «Для вызова портье звонить в звонок». Вид у Фила был явно усталый и рассеянный; его как будто тянуло прикорнуть, свернувшись на диване калачиком.

– Сын, ты в порядке? – спросил Джед.

Фил отреагировал так, будто только что вышел из транса:

– А? Да нет, все нормально.

Джед в этом усомнился, но сын, надо сказать, делиться своими думками не собирался. Впрочем, если б была какая-то проблема, он, наверное, нашел бы способ озвучить ее отцу.

Между тем Фил ничего не добавил к тому, что Джед и без того уже знал после расспроса о ночи, когда в мотеле поселился Бадди Канцер. Фил сообщил, что на вид мужик ничего особенного. Приветливый до прилипчивости: не успел поставить сумку, как уже протянул для приветствия клешню.

Бадди. Бадди Канцер. Что-то ты поделываешь нынче вечером?

Зубы гнилые, дыханье с привонью, но это, пожалуй, и все, что о нем припоминал Фил.

В тот вечер для обсуждения здоровья своего нового гостя Джед позвонил Грегу Брэдли (по-прежнему тревожил диагноз Линка Фрэйзера), но тот уже уехал на разговор с онкологами в клинику Манчестера. Автоответчик дежурно советовал всем, кому срочно нужен врач, звонить в хирургию Брюстера, что в пяти милях западнее Истона. Джед оставил сообщение, в котором просил Грега выйти на связь, так как он беспокоится насчет одного своего постояльца, – собственно, все, что он мог сделать. Не было уверенности даже в том, что и Грег Брэдли на что-то способен. Если на то пошло, не тягать же силком того Канцера пройти медобследование.

И все-таки, когда появился Фил, Джед сказал ему сделать беглый осмотр двенадцатого номера. Канцерова «Доджа» на парковке не было, и Джед рассудил, что это какой-никакой шанс осмотреть комнату и убедиться, что гость не заблевал кровью всю кровать.

– Ты просто загляни в номер, оцени, что там в санузле, и сразу обратно ко мне, – распорядился он.

Фил, сбивчиво уяснив незамысловатую просьбу отца, взял универсальный ключ и отправился выполнять порученное.

***

Шишку у себя в паху Фил обнаружил, когда принимал под вечер душ.

Как и большинство мужчин, он не имел привычки дотошно рассматривать свои интимные причиндалы – может, и зря. Опять же, как и большинство мужчин, в отношении своего здоровья он придерживался негласного принципа: «Не расспрашивай/не рассказывай». Последний раз к врачу он обращался два года назад, после того как, катаясь на скейтборде, сломал лучевое запястье. С той поры с ним не случалось ничего, кроме разве что насморков и иногда похмелья. Однако эту шишку игнорировать было нельзя.

Она, черт бы ее побрал, отчетливо виднелась в зеркале: как будто кто-то засунул под кожу виноградину. На ощупь нетвердая, но побаливала, причем накануне ее там точно не было. Иначе он бы никак ее не проглядел. Но ведь это же ничего серьезного, а? Такие штуки образуются только со временем, не за ночь же. Ладно, денек подождем. Может, это какая-нибудь случайность и к утру исчезнет сама собой. Но теперь она так и стояла перед глазами. Хуже того, никак было не отвязаться от ощущения, будто где-то под кожей засели червяки и буровят плоть и спинной мозг, преображая там все в черную массу.

Сейчас, проходя мимо небольших, опрятных номеров мотеля, он ощущал у себя в паху жаркую пульсацию и понимал, что надо будет насчет этого с кем-то поговорить, посоветоваться. Он чуть не выболтал об этом отцу, но спохватился, что не надо бы попусту беспокоить старика, к тому же не хватало еще, чтобы тот затребовал поглядеть на его интимное достоинство. Лучше будет дождаться конца ночной смены и сразу поехать к доку Брэдли, чтобы тот взглянул.