продотряды, чтобы бесплатно забирать запасы хлеба у крестьян. И понятно: платить-то за хлеб было нечем, а наган с полным барабаном патронов всегда оказывался самым убедительным аргументом в таких грабительских операциях во имя революции.

И в голодном, неурожайном 1921 году снова пошли вооружённые продотряды в деревни. Но на этот раз была уже тотальная зачистка всех хлебных запасов, выгребалось из закромов повсеместно даже оставленное на семена зерно. Власть даже не волновало то очевидное обстоятельство, что она самолично нарушила начертанный на собственном знамени революционный лозунг: дав землю крестьянам, она лишила их права самостоятельно распоряжаться плодами своего труда на ней.

Однако время было уже несколько иное. Вроде бы уже официально было объявлено, что победно закончена Гражданская война и все кровопийцы-эксплуататоры уничтожены или изгнаны из страны. И те, кто их изгонял в своё время, вернулись наконец-то к мирному труду. Но тут вдруг объявилась эта новая напасть: власть, за которую многие из них искренне сражались под красными знамёнами, самым бессовестным образом забирала плоды их тяжёлого труда и обрекала крестьянские семьи на голодную смерть. И тогда в разных местах России – на Кубани и на Дону, на Тамбовщине и в других губерниях, на Урале и в Сибири – крестьяне взялись за оружие. Стихийно начали зарождаться многотысячные народные армии, благо, что за шесть лет беспрерывных войн оружия в стране накопилось много. Сопротивление власти, поправшей самые элементарные человеческие права, было упорным: терять людям уже было нечего. Но и подавлялось оно крайне жестоко.

Вот один такой пример.

Осенью 1921 года, в районе Павлодара на Иртыше, в хлеборобном сибирском казачьем крае, зародилась одна именно такая армия. Казаки, вооружившись, перебили пришедшие за зерном продотряды и подняли знамя борьбы с бесчестным государством. Они были опытными вояками, хотя многие воевали друг против друга в Гражданскую. Но тут они объединились и выступили вместе, плечом к плечу. У них были винтовки и припрятанные на всякий случай пулемёты. Но не было собственной артиллерии. Однако не забылся ещё опыт сибирских партизан, когда они применяли против колчаковских войск самодельные – деревянные пушки. Как известно, их мастерили умельцы из толстых досок, обжатых прочными стальными обручами. В их жерла, как в стародавние времена, чуть ли не вёдрами засыпался чёрный порох, а на забитый прочный пыж из тряпья закладывалась уже «картечь»: обломки камней, кирпичи, куски железа. На близком расстоянии залпы таких пушек наносили жуткий урон противнику, но иногда при выстреле некоторые из них сами разлетались в клочья, жёстко увеча собственную батарейную прислугу.

На подавление бунта иртышских и семиреческих казаков выступил кавалерийский полк. Вёл его красный командир Воронов. Сошлись противники недалеко от Павлодара. Перед красными конниками предстали огромные деревянные пушки, установленные на пологих холмах, а в некотором отдалении позади них приготовились к атаке казачьи сотни. Первый эскадрон красных сходу с марша ринулся на «деревянную» батарею. Умелые казаки-батарейцы хладнокровно подпустили красных кавалеристов практически на пистолетный выстрел и успели дать сокрушительный залп. Кавалерийский эскадрон был почти полностью уничтожен. Но следом за ним ринулись на батарею остальные эскадроны полка. Батарейцы вмиг были изрублены, и полк, развернувшись в лаву, ринулся на казаков, которые уже тоже шли во встречную атаку. Две конные лавы сшиблись, и для многих всадников с обеих сторон навсегда померкло солнце.

Об этом жестоком сражении мне, уже взрослому парню, как-то однажды в порыве откровения рассказал отец: он был на том поле брани в тот памятный в его жизни день. Ему в ту пору было всего 16 лет, но он, рослый и крепкий юноша, несколько месяцев перед тем боем, скрыв свой настоящий возраст, записался добровольцем в тот самый кавалерийский полк, которым командовал красный командир Воронов.

– Я ничего практически не помню о том бое, – сказал мне отец. – Только до сих пор стоит перед глазами жуткое видение: на меня несётся на бешеном аллюре с оскаленной мордой конь, и сивобородый казак, пригнувшись к косматой конской гриве, выбросил в сторону руку с зажатой в ней длинной саблей. Ещё несколько встречных конских бросков, и он просто срежет меня с седла… Но вдруг он начинает заваливаться на конский круп и роняет саблю на землю… Уже потом мне рассказали, что его сбил выстрелом из нагана скакавший сзади меня однополчанин… Когда мы возвращались сразу после этого боя по зову трубы к месту сбора полка, на поле страшно было смотреть: порубленные, искалеченные люди, кони, жуткие стоны, крики, хрипы умирающих. И, кажется, вечернее солнце опускалось за холмы в какой-то розовый пар, поднимавшийся с поля. Мы качались в сёдлах и не узнавали друг друга: какие-то безумные, дикие глаза были у каждого. И кони наши будто обезумели – рвали поводья, бешено вздёргивали головами, фыркали и шарахались в сторону при виде бьющихся в агонии поверженных коней и их хозяев…

Немного помолчав, отец смахнул рукой вдруг набежавшую слезу и усмехнулся как-то странно. А потом с некоторой долей удивления, что ли, сказал:

– Хотя какой я был тогда рубака. Пацан… Правда, в седле сидел крепко – ведь с детства с конями, среди них и вырос. И сила в руках была. Но чтоб устоять перед матёрым казаком… Понимаешь, даже не заметил, что сам оказался раненым…

После того боя у отца остались два белых шрама под мышкой левой руки: след от счастливо скользнувшей по рёбрам пули…

7

Да, совсем непростое время выпало на долю родителей моего поколения. Нам, их детям, пожалуй, было легче. Хотя тоже досталось. Но это, как говорится, уже другая история…

Итак, далее… Честно признаюсь, что практически больше ничего не могу добавить к своему рассказу о моих родственниках по линии отца и матери. И в детстве, и в юности беседы с родителями на эти темы, к сожалению, были крайне редки, а какие-либо иные источники информации о прошлом нашего рода, я имею в виду документальные, тоже не сохранились. Родители мои были неграмотными людьми. Детство отца, например, прошло в основном с конскими табунами в степи, и в церковно-приходской школе он не закончил даже первого класса. Хорошо хоть ухватил какие-то начальные азы грамоты, которые потом самостоятельно уже развил. Он очень любил читать, особенно художественную литературу. Осваивал и специальную, интересовался научно-популярной. Он был хорошим механиком, слесарем, толковым дизелистом, мастером прибрежного морского рыболовства. Ещё в раннем детстве я видел на его столе книги и журналы по рыболовству, издаваемые перед войной и после неё на Дальнем Востоке и в Москве. На Камчатке