Головацкий немного помедлил.

– Насколько близкими были при жизни отношения между покойным ныне Сербчуком и опять же таки покойным генералом Корниевичем?

Брови барона фон Дребена удивленно изогнулись, а спустя пару секунд он и вовсе выпрямился на диване, сняв одну ногу с другой. В глазах отразилось явное непонимание вопроса.

– Прошу прощения, господин Головацкий.

– Я спросил… – начал было Матвей Евграфович, но барон нетерпеливо перебил его:

– Нет, я, разумеется, слышал, что вы сказали. Просто мне не совсем понятно, с чего вдруг возник такой странный вопрос. Насколько мне известно, а я хорошо знал Антона Антоновича, как вы сами верно заметили несколькими минутами раньше, у него вообще не было никаких отношений с генералом Корниевичем. Они едва были знакомы. Совершенно разные люди, и потом…

Фон Дребен замолчал, не закончив начатой мысли. Не стал опротестовывать его последние слова и Головацкий. По его мнению, не было никакой необходимости говорить барону о наличии бумаги за подписью генерала у покойного Сербчука. Матвей Евграфович получил достаточно исчерпывающий ответ на свой вопрос. Другого ему и не требовалось.

– Хорошо, барон. Я прекрасно вас понял, – профессор изобразил на лице нечто, напоминающее виноватую улыбку. – В таком случае у меня будет к вам еще один вопрос, и я надеюсь, что вы ответите на него столь же искренне. Вероятнее всего, дело это щепетильное, но в интересах следствия… Ради установления истины… Однако я могу гарантировать вам, что информация не уйдет дальше моих ушей…

– Перестаньте юлить, господин Головацкий! – пожурил собеседника барон с прежним энтузиазмом в голосе. – Говорите прямо! Говорите! Мы же свои люди, в самом-то деле.

– Речь идет о том месте, где погиб Антон Антонович. Вероятно, вы знаете, – несмотря на предложение фон Дребена говорить прямо и откровенно, Матвей Евграфович старательно подбирал нужные слова, – это произошло на углу Никитинской и Васюкова. Что делал Антон Антонович в этой части города ночью? В четвертом часу утра, если быть точным? Тут замешана женщина?

Барон от души рассмеялся и даже хлестко ударил себя пару раз ладонью по отставленному колену. Тактичный вопрос профессора рассмешил его донельзя.

– Вы крайне прозорливы, господин Головацкий! Право слово! И как это вы догадались? А? Говорите прямо. Вам было известно о похождениях многоуважаемого господина Сербчука?

– Да. Кое-что я знал.

– Честь и хвала вам как сыщику! – фон Дребен откровенно ликовал. – Да, вы правы, черт возьми! Тут была замешана женщина. Определенно! Я даже знаю, о ком идет речь. Я знаю ту, что проживала на Васюкова и которая была в числе избранниц сердца бедного Антона Антоновича, – барон снова громогласно рассмеялся, но уже в следующую секунду спохватился и поспешно прикрыл рот рукой. – Я знаю, что это нехорошо. Простите. Антона Антоновича уже нет. Поверьте, я скорблю. Но всякий раз, вспоминая о том, что он умудрялся творить при жизни… Да, это достойно восхищения!

Головацкий оставил замечания хозяина дома без внимания. Его интересовало совсем другое.

– В четыре часа утра он возвращался от этой женщины? Так получается?

– Я в этом уверен, – решительно заявил фон Дребен.

– А могу я узнать ее имя и адрес?

– Однако! – Барон присвистнул. – А вам не кажется, господин Головацкий, что это будет как-то…

– Я понимаю, господин фон Дребен, – поспешно вклинился Матвей Евграфович, – однако, как я вам уже сказал, в интересах следствия это необходимо, но я по-прежнему могу гарантировать…

Их глаза встретились. Голубые и глубокие, как два бездонных озера, глаза немца – и единственный зрячий глаз профессора с матово-черным зрачком. Барон колебался не более минуты.

– Ну, хорошо, господин Головацкий. Я полагаю, вашему слову можно верить безоговорочно. Так? Говорите прямо!

– Можно верить.

– Эта женщина – актриса. Уже в возрасте. Относительно в возрасте, как вы понимаете. – Барон вновь вальяжно откинулся на подлокотник дивана. – Вдова. Сын тоже погиб. Героически погиб на войне, господин Головацкий. Так что сейчас она проживает одна. Антон Антонович был чрезвычайно увлечен ею…

– А имя?

– Анна Кильман. Проживает по Васюкова, 16. Только я прошу вас, господин Головацкий, если надумаете нанести ей визит, сохраняйте тактичность.

– Я всегда тактичен, барон, – заверил фон Дребена Головацкий. – Уверяю вас.

Для себя лично Матвей Евграфович принял решение, что нанесет визит госпоже Кильман сегодня же. Сразу после того как покинет дом барона. Столь деликатное дело, которое, скорее всего, не придется предавать огласке, профессор не мог и не имел морального права доверить кому-то из своих подручных.

– Я вам верю, господин Головацкий.

Дом № 16 по Васюкова оказался стареньким и неказистым двухэтажным строением. Головацкий остановился у двери и позвонил. Открыли ему не сразу. Не менее десяти минут, наверное, Матвею Евграфовичу пришлось переминаться с ноги на ногу и заниматься лишь визуальным изучением здания. Он позвонил еще раз, потом еще раз… И лишь после четвертой попытки до профессора донеслись неспешные приближающиеся шаги.

Ему открыла женщина средних лет в сером ситцевом платье с высокой стойкой и повязанным на груди белоснежным фартуком. Головацкий галантно приподнял шляпу и представился.

– Могу ли я видеть госпожу Кильман?

– Проходите, – произнесла служанка настолько тихо, что Матвей Евграфович с трудом расслышал это коротенькое словечко.

Его провели в гостиную на первом этаже.

– Госпожа Кильман сейчас спустится.

И снова потянулись нескончаемые минуты ожидания. Профессор нетерпеливо расхаживал взад-вперед, что само по себе уже было нетипичным для человека его образа жизни. Головацкий не любил совершать лишних и ненужных движений.

Гостиная Анны Кильман была такой же скромной, как и сам ее дом. Минимум меблировки, неприглядные занавесочки на окнах, безворсовые ковры. Матвей Евграфович еще до появления хозяйки имел возможность охарактеризовать ее как человека крайне нуждающегося…

Наконец она появилась.

– Господин Головацкий?

Анна Кильман остановилась на пороге и, безвольно опустив руки вдоль тела, грустно взирала на визитера. Глаза ее были красными и воспаленными от слез. Длинные светлые волосы уложены небрежно. На щеках с едва заметными ямочками ни единого следа румянца. На госпоже Кильман было черное пышное платье.

– Добрый день, – Матвей Евграфович поклонился. – Я вынужден извиниться, госпожа Кильман, за свое вторжение. Вам, наверное, сейчас не слишком удобно принимать кого-либо, но обстоятельства обязывают меня…

– Что это за обстоятельства?