Я смерил взглядом ту его часть, что торчала из воды.

– Скажем, не очень.

– Да не сердись! – Он искусственно рассмеялся и даже похлопал меня по плечу. – Мы вообще-то за мир во всем море. Нет, девчатам я еще покажу, где пескарь икру метал. А так-то мы народ мирный, в чародейские дела не мешаемся. Так что не надо жалоб, а? Ты к нам по-доброму, потом и мы добром отплатим. Как, договорились?

– Ладно, уломал. Потом сочтемся.

– А как же иначе, сочтемся, конечно, сочтемся! – облегченно затараторил Глубук. Потом помедлил и как будто через силу сказал, мотнув головой в сторону рифов: – Ты, если что, приплывай на скалы, пока сезон. Там лунными ночами приличное общество собирается.

– Как-нибудь зайду, – кивнул я, отнюдь не думая, что и правда соберусь, хотя рифы лежали недалеко – примерно в полутора километрах от острова.

На том и расстались.

Приличное общество собиралось отнюдь не каждую лунную ночь, но, забегая вперед, скажу, что до зимы успел я побывать на тех рифах. Не впечатлился. Приличное общество было исключительно скучным и монотонным. В нем было принято вести разговоры о видах на планктон, миграциях сельди и прочих банальностях.

– Наша касатка слопала пьяного матроса, свалившегося за борт, и теперь страдает отравлением.

– Какой ужас! От людей одни неприятности. Вы знаете, братец Бултых опять заключил сделку с рыбаками Соколиного мыса, пригнал им роскошный косяк трески – и опять не получил ни одной девственницы…

Когда кончались приличные мыслефразы, приличное общество обменивалось приличными улыбками, столь же фальшивыми, как и пожелания успеха в делах. Искренними члены приличного общества были только в своем умопомрачительном снобизме.

Коротко говоря, сии собрания были скучнее американских «party» в кино.

Ко мне относились вежливо, даже заискивали, только ради чего, я так и не понял, а сказать толком никто не решился. Видно, из-за того случая с покушением все боялись осложнений с Заллусом – другого объяснения я не видел.

Однажды среди сидящих на макушке рифа наиболее почтенных матрон я видел отчаянно зевающую Мальвину, но она притворилась, что не заметила меня. Зато я подслушал разговор ее подружек, блондинки и рыжей, из которого узнал, что сезон «приличных обществ» не вечен, и в другое время на рифах собирается «клевая тусня» – позвольте именно так перевести мыслефразу, которая в моем мозгу отозвалась видением расшалившейся стайки шумно митингующих скалярий.

Глубук не пропускал ни одного собрания приличного общества, но никогда не задерживался – наскоро развешивал цветистые комплименты, потом с каким-нибудь почтенным господином отплывал в сторонку, беседовал минут пятнадцать и исчезал. Со мной здоровался быстро, не глядя в глаза.

Ну и шут с ним.

В преддверии зимы сезон закрылся, приличное общество перебралось в другие «салоны», и рифы опустели.

Заллус не соврал, говоря, что у этого острова своя широта. Рудя отыскал его в Северном море, неподалеку от Даггер-банки, однако климат здесь и впрямь субтропический, вроде крымского. Снег не пролетал даже случайными хлопьями с конца февраля. Март поштормило, но уже к концу месяца резко сменился ветер, воздух быстро стал прогреваться, солнце – весело сиять в облаках, забираясь в полдень чуть ли не на макушку небосклона.

Прогревалось и море.

На юго-восточной оконечности острова, принимавшей штормовые волны, невзрачное зимой мелководье оказалось изумительнейшим пляжем. Вода чистая, прозрачная, дно пологое, усеянное окатышами и раковинами. То и дело мелькают над камнями стайки радужных тропических рыб.

По утрам здесь райские птицы поют-заливаются, ослепительно яркими росчерками порхают в прохладной тени темно-зеленой листвы. Море ласковое, убаюкивающее…

Холодная вода мне и впрямь не страшна, но удовольствия не доставляет, поэтому купаться я начал с конца марта. Сперва сильно раздражала мокрая шерсть, но потом я научился отряхиваться по-собачьи, пообвык и к середине апреля уже плавал всеми мыслимыми стилями и бил рекорды скорости.

Нырял на семь минут, а без движения сумел однажды продержаться под водой двенадцать минут и сорок три секунды (время засекал Платон, сидя на плоту рядом с Рудей и глядя на мои наручные часы).

На горизонте чаще стали появляться паруса, но после безумного викинга на остров пока никто не покушался.

Несколько раз в апреле видел китов, правда, вдалеке.

Настроение, и не только мое, неумолимо улучшалось, кот Баюн, к концу зимы уже не находивший сил утихомиривать нас с Рудей, расслабился, видя, что в ближайшее время мы не вцепимся друг другу в глотки.

Еще апрель запомнился тем, что я стал линять. Зверски! Рудя даже предложил Платону заняться прядением, и новгородский ремесленник вполне расчетливо осматривал мою шкуру, поигрывая резным гребешком.

Ах да, про Черномора-то я еще не рассказал…

Магический дозор несли чайки. Система сигналов недоразвита – полетают над морем, поглазеют, потом возвращаются и докладывают, что все в порядке, тремя протяжными криками. Если же кто-то приближается к острову, они начинают истерически кружить над головой и орать, как брокеры на бирже. Тогда я иду в смотровую башню, какая-нибудь чайка сопровождает меня, садится там на раму большого круглого зеркала, и отражается в зеркале корабль, увиденный чайкой. Или то, что чайки сочли кораблем.

В первый раз крылатые караульщики повели себя так, когда к острову подплыл кит. Во второй раз отреагировали на прибытие цвейхорновой шнеки.

В третий предсказали прибытие Черномора.

Черномор оказался почти как у Пушкина, низеньким и длиннобородым – еще один довод в пользу прозорливости писателей! Прибыл он на огромном, прямо-таки роскошном плоту, на котором помещались сам Черномор, четыре скупо одетые персияночки, четыре еще менее одетых молчаливых мавра с чудовищной мускулатурой и кривыми мечами, два короба на корме, с углем и дровами для бронзового очага и мангала, на котором к моменту прибытия поспевал, шкворча и распространяя одуряющий аромат, шашлык с яблоками, еще кое-какое барахлишко вроде двух топчанов с мягкими подушками, и златотканый шатер посередине. В глубине его за неплотно задернутой занавеской я разглядел блеск оправленного золотом зеркала в полный рост (рост Черномора).

Двое мавров, упершись в дно баграми, остановили плот, и он замер. Интересно, что даже качка его не касалась – вокруг плота в диаметре пяти-шести метров удивительным образом гасли волны и вода оставалась гладкой.

Было это в самом конце осени, за неделю до сезона штормов. Дули северные ветры, воздух уже дышал близкими снегами, но над плотом и атмосфера удерживалась по-восточному жаркая. Впрочем, несмотря на весь антураж, сам хозяин плота не носил ни чалмы, ни длинноносых туфель, а носил он кожаные сапожки, узкие штаны и приталенный камзол, а на голове – широкополую шляпу с пером.