Роз пожалела о своем ядовитом замечании. Дидз ей был куда более симпатичен, чем Крю. И этот адвокат не заслуживал такого жесткого к нему отношения.

— Олив упомянула об аборте, вот я и предположила, что мог быть любовник, — попыталась оправдаться журналистка. — Но, конечно, ее могли и изнасиловать. Дело в том, что ребенка можно зачать и в ненависти, и в любви.

Дидз пожал плечами.

— Постарайтесь сделать все, чтобы вас не использовали, мисс Лей. Олив Мартин удалось управлять судом в тот день, когда она там появилась. У меня тогда сложилось впечатление — кстати, оно не проходит до сих пор — что это мы плясали под ее дудку, а вовсе не она под нашу.

* * *

Долингтон расположен к востоку от Саутгемптона и является его пригородом. Когда-то это была обособленная деревня, но урбанизация двадцатого века поглотила ее. Правда, городок остался существовать сам по себе, отгородившись от Саутгемптона широкими гудронированными магистралями. Но даже если помнить об этом, можно легко проехать мимо этого местечка. Только старый рваный плакат, рекламирующий сеть газетных киосков города Долингтон, напомнил Роз о том, что она проехала один маленький городок, и теперь приближается к следующему. Она съехала на обочину возле поворота налево и еще раз сверилась с картой. Сейчас она находилась, судя по схеме, на Хай-стрит, а дорога, ведущая влево, — тут Роз прищурилась, чтобы прочитать название на дорожном знаке, — была Эйнсли-стрит. Роз провела пальцем по карте.

— Эйнсли-стрит, — пробормотала она себе под нос. — А где же то, что нам надо? Ага, вот тут! Левен-роуд. Значит, первый поворот направо, а потом второй налево. — Осторожно взглянув в зеркальце заднего вида, она выехала на шоссе, сливаясь с потоком транспорта, и вскоре свернула к нужному ей переулку.

«А ведь история Олив, — рассуждала Роз, — становится все более загадочной и непонятной с каждым днем». Она припарковала машину возле дома двадцать два и принялась изучать его из окна. Мистер Крю говорил, что этот дом нельзя было продать. Вот она и представила себе некий полуразвалившийся замок из готического романа, который пребывал в заброшенности в течение целого года, со дня смерти Роберта Мартина. Дом, проклятый и обреченный хранить в себе призраков после того ужаса, который произошел когда-то на его кухне. В действительности все оказалось по-другому. Перед ней стоял симпатичный одноквартирный особнячок, имеющий общую стену с соседями, недавно выкрашенный и ухоженный. Под окнами, в наружных ящиках для растений приветливо кивали розовыми, белыми и красными цветками кустики герани. «Интересно, кто купил этот дом? — рассуждала про себя Роз. — Тот, у кого хватило на это смелости? Или наоборот, наглости? Кто согласился жить по соседству с привидениями семейной трагедии?» Она еще раз проверила адрес, который выискала утром в старых заметках в подвале архива одной местной газеты. Ошибки быть не могло, поскольку у нее имелся еще и черно-белый снимок «Дома ужасов», как его обозвал один корреспондент. Дом на фотографии был точно такой же, отсутствовали только ящики с геранью.

Роз вышла из машины и перешла улицу. На ее звонок никто упорно не отвечал. Тогда она перешла к соседской двери и попробовала счастья здесь. Вскоре ей открыла молодая женщина с сонным годовалым ребенком на руках.

— Слушаю вас.

— Здравствуйте, — уверенно начала Роз. — Мне очень неловко беспокоить вас. — Она указала рукой вправо. — Мне, в общем-то, хотелось бы поговорить с вашими соседями, но там, кажется, сейчас никого нет. Вы не могли бы помочь мне? Вам известно, когда они вернутся?

Женщина выставила вперед ногу, чтобы переместить вес младенца на бедро, и принялась сверлить Роз пронзительным взглядом.

— Там нечего смотреть, видите ли. Вы понапрасну теряете свое время.

— Простите?

— Они внутри сломали все перегородки и заново отремонтировали весь дом. Теперь у них там все по-другому, и довольно мило. И нечего там смотреть. Нет там ни кровавых пятен, ни призраков по ночам, ничего нет. — Она прижала головку ребенка к плечу — непроизвольный, собственнический жест, который должен был означать нежную материнскую любовь и уж никак не сочетался с явной враждебностью в ее голосе.

— А знаете, что я думаю? Вам лучше всего обратиться к психиатру. Именно такие, как вы, должны лечиться. — И она приготовилась захлопнуть дверь.

Роз подняла руки вверх, словно сдаваясь, и примирительно улыбнулась.

— Я приехала сюда вовсе не для того, чтобы таращиться на этот дом, — пояснила она. — Меня зовут Розалинда Лей, и я работаю в сотрудничестве с адвокатом покойного мистера Мартина.

Женщина бросила в сторону журналистки подозрительный взгляд.

— Неужели? А как его зовут?

— Питер Крю.

— Ну, это вы могли вычитать в газетах.

— У меня есть письмо от него. Хотите, я вам его покажу? К тому же, оно объяснит, кто я такая.

— Давайте.

— Оно в машине. Я сейчас. — Она быстро вынула из багажника свой кейс, но когда вернулась к дому, то обнаружила, что дверь уже закрыта. Роз несколько раз позвонила и прождала на пороге десять минут, но было очевидно, что молодая женщина на имеет никакого желания открывать ей. Со второго этажа послышался детский плач. Потом Роз услышала, как пытается успокоить свое чадо мать, поднимающаяся к малышу по лестнице. Ругая себя на чем свет стоит, Лей вернулась в машину и, сев за руль, принялась обдумывать свой следующий шаг.

Газетные вырезки ничего не дали. Ей нужны были имена и фамилии: друзей, соседей, даже школьных учителей, которые могли бы раскрыть кое-какие подробности. Но местная газета, впрочем, как и любая центральная, просто сделала из происшествия сенсацию, не раскрывая читателю никаких подробностей из жизни Олив, а также не объясняя, почему молодая женщина так поступила. В заметках присутствовали и «цитаты» — фразы, якобы произнесенные безликими и безымянными соседями, но при этом очень мудрыми и рассудительными. Но они были настолько стандартными, что Роз не зря подумала, будто все это — только работа воображения самих журналистов.

«Нет, я ничуть не удивлена произошедшим, — рассказала одна соседка. — Шокирована, да, но не удивлена. Она была очень странной девочкой, замкнутой, недружелюбной, всегда держалась обособленно. Совсем не похожа на свою сестру. Та — симпатичная, общительная. Мы все очень любили Эмбер».

«Родители всегда считали ее трудным ребенком, — заявил другой сосед. — Она ни с кем не заводила дружбу. Наверное, стеснялась своих размеров. Но, кроме того, у нее был такой взгляд, которого вы не встретите у нормальных людей».

Кроме самой сенсации, писать было не о чем. Не было никакого полицейского расследования — Олив сама позвонила и призналась в содеянном в присутствии своего адвоката, после чего ей было предъявлено обвинение. Но поскольку она сама взяла на себя вину, суд был коротким, нельзя было зацепиться ни за каких друзей или просто знакомых. Да и сам приговор уместился в одну строчку: двадцать пять лет за жестокие убийства. Все происшествие, казалось, окутала какая-то журналистская апатия, словно все они договорились между собой. Из пяти основных вопросов журналистского кредо: где? когда? что? кто? и почему? — Первые четыре были раскрыты сразу же. Все знали, что случилось, кто это сделал, где и когда. Но никому не было известно, почему. Да никто особенно и не пытался это узнать, и в этом тоже заключалась очередная загадка. Неужели одно только поддразнивание могло настолько взбесить молодую женщину, чтобы она искромсала на кусочки своих родных?