Возможно, уснув, она забралась не так уж далеко в пустыню, как думала раньше, или преодолела гораздо большее расстояние, направляясь к своей цели, потому что скоро почувствовала под ногами не песок, а твердую землю, похожую на покрытие великой пустынной дороги. Обернувшись, Зайя не увидела ничего — лишь непроглядную тьму. Ноги женщины отяжелели. Идти больше не было сил. Она упала на колени, отчаянно хватая ртом воздух. Страх все еще владел всем ее существом, она не могла пошевелиться, подобно оцепеневшей от ужаса жертве, преследуемой хищниками, Зайя застыла. Откуда к ней может прийти спасение? Или погибель?

Внезапно ей почудилось, что она слышит грохот колесниц и ржание лошадей. На самом ли деле она видела колеса, воинов и жеребцов или это кровь шумела у нее в голове? Голоса в ночи стали отчетливее, женщина действительно увидела очертания всадников, возвращавшихся с севера. Зайя не знала, едут они с миром или хотят убить ее и ребенка. Прятаться было поздно, да и некуда. Вдобавок младенец проснулся и залился горьким плачем. Стоя на коленях посреди дороги и боясь оказаться раздавленной колесницами, Зайя закричала:

— Всадники! Услышьте меня! Я здесь!

Она снова окликнула их и потом сдалась на милость судьбе. Колесницы быстро приближались, но затем, чуть не доехав до нее, остановились. Она услышала, как кто-то спросил, кто это кричал, и подумала, что уже где-то слышала этот голос. Зайя крепко обхватила ребенка и нарочито грубовато, по-деревенски сказала:

— Я простая женщина… Сбилась с пути, не знаю, куда дальше идти… Мне страшно… Мой малыш плачет, ветер и сырость ночи чуть не убили его.

— Куда ты идешь? — спросил ее тот голос.

— Я направляюсь в Мемфис, мой господин, — ответила Зайя, почти уверившись, что разговаривает с египетскими солдатами.

Человек рассмеялся и удивленно сказал:

— В Мемфис? Добрая женщина, разве ты не знаешь, что даже всаднику потребуется два часа, чтобы добраться туда?

— Я вышла еще засветло, — сказала Зайя со страдальческой ноткой. — Бедность вынудила меня покинуть деревню. Я решила по глупости, что смогу добраться до Мемфиса к вечеру…

— Кто из твоих родственников живет в Мемфисе?

— Мой муж Карда. Он как раз строит пирамиду для нашего фараона-повелителя.

Тот, кто расспрашивал женщину, наклонился к колеснице слева и что-то прошептал на ухо другому человеку.

— Хорошо, пусть один из солдат проводит ее обратно, — сказал второй мужчина.

Первый возразил:

— Нет, Хемиун, там ее ждет лишь голод. Почему бы нам не взять ее с собой в Мемфис?

Повинуясь приказу фараона, Хемиун слез с колесницы и, подойдя к несчастной, помог ей подняться с коленей. Затем он предложил ей взойти на ближайшую колесницу и велел возничему везти женщину с ребенком в Мемфис.

В этот момент Хуфу обернулся к своему архитектору.

— Убийство невинной матери и младенца, которые никому не причинили зла, разорвало твое нежное сердце, Мирабу, — сказал он. — Но ты не должен обвинять своего господина в жестокости. Видишь, с какой радостью я помогаю измученной женщине и ее ребенку, избавляя их от смерти здесь, во тьме ночи, и везу туда, куда они смогли бы добраться лишь ценой нечеловеческих усилий или умерли бы по дороге… — Хуфу рассмеялся и похлопал Мирабу по плечу. — Фараон милостив к своим подданным. И он был так же милостив, когда предопределилась судьба того несчастного ребенка. Таким образом, поступки царей подобны деяниям богов — будучи скрыты накидкой злодейства, в сущности своей они являются небесной мудростью.

— Первым делом, Мирабу, — сказал принц Хафра, — ты должен изумляться силе превозмогающей воли, которая победила судьбу и отменила ее приговор.

Ни Мирабу, ни визирь Хемиун не ответили жестокому наследнику, на их глазах свершившему злодеяние, от которого содрогнулся бог Ра. И оба остались при своем мнении.

Хемиун вернулся на колесницу, приказав возничему отправляться. Отряд сорвался с места по направлению к Мемфису, прокладывая свой путь сквозь волны тьмы.

Зайя оказалась в Мемфисе до полуночи. Царь дал ей две золотые монеты, за что она с благодарностью поклонилась, посчитав его важным военачальником, но не более того. Они так и не увидели лица друг друга.

Зайя была в ужасном состоянии — как душевном, так и физическом. Она мечтала о том, чтобы отдохнуть, поэтому спросила у стражника, не посоветует ли он ей какой-либо постоялый двор, где можно провести остаток ночи. Войдя наконец в комнату, она уложила ребенка, с облегчением вздохнула и без сил упала на постель.

На какое-то мгновение Зайя позабыла об агонии боли и страха, но уснуть ей не давали душевные муки. Что же она натворила? Куда привели ее зависть и бесплодные мечты иметь собственного ребенка? Изнуренная и напуганная, Зайя закрывала глаза, и перед ней сразу возникало лицо ее госпожи, сынишку которой она похитила, а ее предательски бросила в повозке посреди пустыни. А ведь она дала верховному жрецу клятву, что отдаст жизнь за свою госпожу! Ей представлялось, как повозку окружили синайские разбойники, не ведавшие ни жалости, ни сострадания, и набросились на бедную Руджедет, еще не оправившуюся после трудных родов.

Возможно, они надругались над ее хозяйкой, и их вождь сделал ее своей пленницей-рабыней. И все это время Руджет будет рассказывать богам о своем унижении, жалуясь на то, что страдает от отчаяния, вероломного предательства и жестокого обращения.

Мучимая душевным расстройством и страхом, Зайя ворочалась на кровати, но гримасничавшие призраки не оставляли ее в покое. Отчаявшись забыться сном, она переворачивалась с боку на бок, пока наконец дремота не унесла ее прочь от безжалостного пламени проклятия.

Служанка проснулась от громкого плача голодного ребенка. Солнце уже встало — его лучи проникали сквозь крошечную прорезь в глинобитной стене. Мальчик заходился криком. Зайя попыталась покачать его, приласкать, но малыш расплакался еще сильнее, и она пришла в полное замешательство: как же и чем его накормить? Женщина приняла единственно возможное решение. Она подошла к двери и сильно постучала. Вошла пожилая служанка и спросила, что ей нужно. Зайя попросила принести половину ротля[10]козьего молока.

Держа Джедефа в объятиях, она ходила по комнате, положив свою пустую грудь ему в рот. Зайя неотрывно смотрела на его красивое личико, темные глазки и шептала с нежностью, охватившей все ее существо:

— Улыбайся, Джедеф, улыбайся и будь счастлив, малыш. Скоро ты увидишь своего отца.

Но прежде чем сладко вздохнуть, она испуганно сказала самой себе:

— Теперь ты видишь, что я заполучила ребенка, несмотря ни на что? С его настоящей матерью покончено. И с его отцом тоже!

Его мать взяли в плен бедуины, и она — Зайя — ничем не могла ей помочь. Если бы она хоть немного промедлила с побегом, то тоже стала бы добычей свирепых кочевников. Было несправедливо брать на себя вину за преступление, которого не совершала, поэтому она не испытывала угрызений совести. Что касается верховного жреца, отца Джедефа, его, конечно, убили солдаты фараона в отместку за то, что Монра организовал побег своей жены и сына. Сарга предала, Сарга, а она, Зайя, спасла малыша. Ей не в чем себя винить…