Рамиро еле заметно пожал плечами.

— Пока преемник не назван — никто из возможных наследников не покинет остров. Разве что на время, на очень короткое время. У моей сестры все еще есть шанс стать королевой.

— А она этого хочет?

— Она просто любит Фасинадо и желает нашей стране процветания. Если для этого ей нужно будет выйти замуж и уехать — она так и сделает.

— Я ей не завидую. И завидую, — призналась Чарити. — Я жалуюсь, что не имею воли, — так ваша сестра еще более узница.

— А почему завидуете? — полюбопытствовал Рамиро.

— У меня нет ни малейшего шанса избавиться от оков. А ваша сестра может стать королевой, хозяйкой самой себе и повелительницей своей земли.

— Я понимаю. — Принц все так же внимательно смотрел Чарити в глаза, словно хотел проникнуть в душу. Она не отводила взгляда, будто утонув в его зеленых глазах. Мгновение длилось и длилось, натягивалось, грозя разорваться, как перенапряженная тетива лука. В глазах принца было что-то неотвратимо притягательное, обжигающе сильное, что-то завораживающее — это что-то манило Чарити и заставляло пытаться понять, пытаться помочь… Хотя чем она может помочь ему?

Вопроса, почему она хочет помочь ему, у Чарити не возникло.

Словно не желая прерывать молчание, словно боясь разрушить что-то неуловимое, принц протянул Чарити руку, и она доверчиво вложила свою чуть дрожащую ладонь в его, твердую и почти горячую. Вместе, стараясь не смотреть друг на друга, молодые люди двинулись дальше.

— Добрыми делами можно навлечь на себя ненависть точно так же, как и дурными, — проговорила Чарити, увидев, куда ее привел Рамиро. Кенотаф Макиавелли.

— Люди по натуре своей таковы, что не меньше привязываются к тем, кому сделали добро сами, чем к тем, кто сделал добро им, — процитировал в ответ принц.

— Кто хочет жить в мире, тот должен готовиться к войне, — решила не уступать в этом соревновании образованности Чарити.

— Лучше проиграть со своими, чем выиграть с чужими, ибо не истинна та победа, которая добыта чужим оружием, — Рамиро тоже не собирался уступать.

Чарити помедлила. Следующая цитата, что ей вспомнилась, могла прозвучать весьма двусмысленно, учитывая положение принца. С другой стороны… И тут ей на ум пришло более подходящее изречение, которое уж точно никого не обидит.

— Государь должен также выказывать себя покровителем дарований, привечать одаренных людей, оказывать почет тем, кто отличился в каком-либо ремесле или искусстве. Он должен побуждать граждан спокойно предаваться торговле, земледелию и ремеслам, чтобы одни благоустраивали свои владения, не боясь, что эти владения у них отнимут, другие — открывали торговлю, не опасаясь, что их разорят налогами; более того, он должен располагать наградами для тех, кто заботится об украшении города или государства.

Принц едва заметно улыбнулся, словно каким-то образом сумел уловить причину колебаний Чарити.

— В наши времена уже очевидно, что те государи, которые мало заботились о благочестии и умели хитростью заморочить людям мозги, победили в конце концов тех, кто полагался на свою честность.

Чарити едва истерически не хихикнула. Это были именно те слова, которые она не решилась произнести. Ну что же, теперь стоит применить пробный камень, может быть, удастся понять, что у принца на уме.

— Цель оправдывает средства.

Принц молчал, глядя на кенотаф того, чьи мысли и высказывания они сейчас цитировали. На классическом саркофаге сидела Дипломатия со всеми своими регалиями, опираясь на щит с рельефным портретом Макиавелли. Наконец Рамиро ответил:

— Знаете, эти слова часто приписывают Макиавелли — и они вполне в его духе. Многие бездумно повторяют их, считая, что это оправдывает их дурные поступки. Иезуиты написали это изречение на своих знаменах. Но вряд ли кто из них понимает всю суть. Эти слова — не индульгенция совести, не позволение творить зло, прикрываясь благой целью. Это всего лишь констатация жестокого факта: часто приходится делать то, что должен, поступаясь своей душой и своей честью ради общего блага. Но этим ты причиняешь зло только самому себе. Только себе. В этом смысле, конечно, цель оправдывает средства. Но только так.

— Только себе, — Чарити повторила это почти шепотом, не решаясь поднять взгляд на Рамиро. Ей стало стыдно, что она могла подумать про него плохое. Нет, не может быть, чтобы он имел намерения воспользоваться благосклонностью дочери лорда Эверетта. Только не он. Только не после таких слов.

Чарити позволила увлечь себя в боковой неф, к одной из капелл. Как все это невероятно и непонятно. Девушка видела принца второй раз в жизни, они знакомы только два дня, но она верила ему, она его понимала. И, что самое странное, хотела ему помочь. Может быть, принц колдун, если имеет такую власть над душами? Ведь и отец необоснованно снисходителен к королевскому дому Фасинадо — и к принцу Рамиро лично. Для этого должна быть причина. И вряд ли это колдовство…

Скорее лорд Эверетт, всегда любивший людей открытых и честных (возможно, потому, что встречались они ему нечасто), по достоинству оценил то, что собою представляет принц. Чарити не ведала, откуда к ней пришло знание, тонкое, словно кисея, ощущение, что она тоже это поняла. Но принц — человек необычный. И это, наверное, даже не воспитание и не древняя кровь — это древняя душа, которая может быть столь красивой.

Флоренция жила открыто, часто в лоджиях богатых палаццо весь день подавали легкие закуски и напитки, угощая любого, пожелавшего зайти. Завершив осмотр базилики Санта-Кроче, Рамиро и Чарити поднялись в лоджию палаццо Месса. То есть Чарити знала, что это палаццо Месса, а для принца это было первым встретившимся гостеприимным местом.

Удобно расположившись на мягких подушках кресел, они попросили принести винограда и легкого вина. Солнце лилось на лоджию нескончаемым потоком, и Чарити жмурилась, словно кошка, и жалела лишь, что долго на солнце пока быть нельзя — нежная кожа покраснеет, можно получить ожоги. Гуляя с подружками по Флоренции, Чарити обычно прикрывалась кружевным зонтиком; вот и сейчас она сидела в тени. А принц расположился на солнце и словно вспыхнул весь: на волосы лег янтарный отблеск, костюм стал казаться золотисто-коричневого цвета, и кольцо с большим изумрудом на безымянном пальце правой руки бросало веселые искорки.

Расторопный слуга с узким лицом потомственного флорентийца (здесь даже слуги иногда выглядели как короли) принес поднос с яствами, быстро все расставил на столе, улыбаясь той загадочной улыбкой, что всегда нравилась Чарити в здешних жителях. У него были стремительные смуглые руки, порхавшие над столом, как большие бабочки.

— Как бы я хотела попасть в монастырь в Ассизи! — пробормотала Чарити, завороженно глядя на это порхание.

— У францисканцев очень строгий устав, вряд ли вам бы понравилось, — улыбнулся принц.

— Меня не примут даже в послушницы. Я же не католичка. — Чарити улыбнулась. — Не говоря уже о том, что я не мужчина. Впрочем, вы же поняли, о чем я.