Бернар, все так же освещаемый лампочкой открытого холодильника, продолжает смотреть на дядю.

Матильда сразу обращает на Кловиса свои просящие глаза, но тот непреклонен.

– Нет, нет, – говорит он. – Я уже принял решение.

– Я так и знал, – бормочет Андре сурово.

– Что? – обращается к нему Кловис. – Что ты знал?

Через своего знакомого в Торгово-промышленной палате он подыскал для Андре несколько лет назад работу машиниста в «Евростар» – собеседование было чистой формальностью. Но Андре чем-то не устроил график, и он отклонил предложение, чтобы и дальше продолжать валандаться день за днем на линиях между Лиллем и Дюнкерком, Лиллем и Амьеном. Со всеми остановками. По местным веткам. Даже не заезжая в Париж.

– Что ты знал? – спрашивает его Кловис, нависая над столом, где Андре сидит с газетой.

Тот отвечает, прикладываясь к пиву:

– Ты не очень-то хотел помочь, скажешь – нет?

– О, я хотел, – говорит Кловис. – Еще как хотел. Но ваш сын – лентяй. – Он поворачивает голову в сторону кухни и произносит, чуть повысив голос: – Да, Бернар, мне жаль говорить это, но ты лентяй. Ты лишен амбиций. У тебя нет желания совершенствоваться, продвигаться в этом мире…

– Прошу тебя, Кловис, прошу, – продолжает говорить Матильда.

Он кладет руку ей на плечо, призывая к спокойствию:

– Мне жаль, мне правда жаль. Несмотря на то, что говорит твой муж, я действительно хотел помочь. И я пытался. Я делал все, что мог. И я заплачу ему, – эти слова звучат как жест монаршей милости, – за месяц, вместо уведомления.

– Кловис…

– Это все, что я могу сделать, – говорит он. – Что еще я могу? Что вы от меня хотите?

– Дай ему еще один шанс.

– Если бы я думал, что это будет на пользу ему, я бы дал.

Андре что-то бормочет.

– Что?

– Херня, – повторяет Андре отчетливо.

– Нет. Нет, Андре, не херня, – говорит Кловис тихо, и его голос дрожит от гнева. – Какая мне-то была выгода от того, что я принял Бернара? Скажи, какая мне в том выгода?

Повисает напряженное молчание.

Затем Кловис говорит с печалью в голосе:

– Мне жаль, Бернар.

Бернар ест йогурт и просто кивает. Он далеко не так расстроен, как его родители.

Вообще-то он ничуть не расстроен. Все, что он понимает, это: 1) ему больше не нужно выходить завтра на работу или вообще когда-либо; 2) он получит тысячу евро ни за что.

А слезы его матери, вот-вот готовые пролиться, и затаенный гнев отца – это давно знакомые ему приметы семейного быта.

Он знает, что между его отцом и дядей существует какое-то ужасное противоречие, какая-то глубинная вражда, однако природа этой вражды за пределами его понимания. Ему кажется, так было всегда. Это просто часть жизни.

Как вечные споры его родителей.

Как раз сейчас начинается такой спор.

Он слышит из своей комнаты под крышей, как они спорят внизу.

Для споров у них есть две темы: деньги (это постоянная проблема) и Бернар.

Они беспокоятся за него, это он понимает. И сейчас они спорят, доходя до криков, из-за этого беспокойства.

Он о себе не беспокоится. Однако их беспокойство о нем вызывает у него смутное раздражение; вроде пронзительного воя сирены где-нибудь на улице, прорезающего ночную тишину. Вот так же примерно сейчас слышатся их голоса через два этажа. Они спорят о нем, о том, что он теперь «будет делать в своей жизни».

Для него этот вопрос – полная абстракция.

Он включает видеоигру – стрелялку от первого лица, и косит без числа вражеских монстров.

Через час-полтора ему это надоедает, и он решает пойти к Бодуэну.

Бодуэн также играет в стрелялку от первого лица, только экран у него гораздо больше и дороже, здоровый экран в оправе мощнецких колонок. Его отец, тоже по имени Бодуэн, работает дантистом, а Бодуэн-младший учится на дантиста в университете. Он единственный друг Бернара из университета, с кем он еще поддерживает связь.

Как у всякого зачетного мажора, у него всегда есть нычка первосортной травки – прямо из Голландии, – и Бернар, знающий, где взять, скручивает косяк, пока Бодуэн завершает уровень.

Он говорит:

– Меня уволили.

Бодуэн, будущий дантист, изничтожает полдюжины зомби.

– Я думал, ты работаешь на дядю, – говорит он.

– Ага. Он и уволил меня.

– Вот мудила.

– Мудила.

Бодуэн, не отворачиваясь от экрана, протягивает свою белую руку, чтобы Бернар дал ему косяк. Бернар повинуется.

– А мне насрать, – говорит он на случай, если друг думал, что ему не насрать.

Бодуэн делает затяжку и мычит.

– Я получу за месяц, – говорит Бернар не без гордости. – Выходное пособие или что там…

Бодуэна это не впечатляет.

– Да? – произносит он.

– И теперь я точно полечу на Кипр.

Бодуэн передает ему косяк и, не глядя, говорит:

– Я должен тебе сказать насчет этой поездки.

– Что?

– Я не полечу.

– Как это?

– Я не сдал биохимию-два, – говорит Бодуэн. – Нужно пересдать.

– Когда экзамен? – спрашивает Бернар.

– Через две недели.

– Так почему ты не можешь лететь?

– Отец не разрешит.

– Ну и хрен с ним.

Бодуэн смеется, словно одобряя. А затем говорит:

– Нет. Он говорит, это важно – чтобы я не провалил опять.

Бернар, сидящий позади него на одном из татами, разбросанных по всему полу, затягивается косяком. Он чувствует, что его подвели.

– Ты что, серьезно не летишь? – спрашивает он, и голос выдает его обиду.

И что самое паршивое – эту поездку затеял Бодуэн.

Это он нашел где-то в Сети нереально экономный горящий тур с перелетом из аэропорта Шарлеруа на семь ночей в отеле «Посейдон» в поселке Протарас. И это он убедил Бернара (правда, ему не пришлось прикладывать много усилий), что Протарас – это рай для гедониста, что погода на Кипре будет для мая великолепной и что это отличное время для отпуска. Он подпитывал энтузиазм Бернара, пока мечта об этом приключении не сделалась единственной мыслью, помогавшей ему скрасить нескончаемые серые будни в промышленном комплексе.

А теперь он заявляет, глядя на экран перед собой:

– Нет. Серьезно. Я не могу.