Ни Воронцов, ни Закревский, ни Киселев не попадали, разумеется, в эту категорию. Они были «придворными жителями», что называется, вопреки господствующей тенденции.

«Мы познакомились не в передних и не [на] вахт-параде», — эта фраза Воронцова сразу отсекает определенный круг знакомств и сообщает им ясную цену.

Жизнь «в передних» и по соседству с оными — не для наших героев. Вот, например, что писал Сабанеев Закревскому в 1823 г.: «По всем слухам я назначаюсь, как говорят все, военным министром. Господи Боже мой! Мне, право, жить недолго, и если кому-нибудь нужно мое место, то пусть определят меня куда хотят, только не в министры. Мне ли грешному старому инвалиду фигурировать на узорчатом паркете? Какую пользу принесу я, занявши такой пост?… Знаю, чем обязан я Царю и царству. Готов был умереть солдатом, но если высшей власти неугодно, то буду просить заблаговременно увольнения, ибо при получении уже назначения просьбу об отставке справедливым образом сочтут за упрямство…

К осени ожидаем Государя… хлопот бездна, а министерство отнимает руки: как вспомню, что надобно расстаться, так и сердце кровью обливается. Посуди, любезный, вот уже 36 лет живу с солдатом, и, наконец, в преклонных летах вместо покоя назначают министром!..

Петр Иванович (Меллер-Закомельский. — М. Д.) старее меня, да был министром, но Петр Иванович, почтеннейший Петр Иванович, дай бог ему здоровья, век свой провел в Петербурге, а я в поле. Если думают, что я дрянной генерал, ведь у Государя мест много — да пускай взглянут и на других лучших»[45].

Немногие, конечно, сочли бы пост министра за такое наказание, каким его считает Сабанеев, причем совершенно искренне. Но его непреклонность имеет неоспоримое для него самого основание: «узорчатый паркет» не для тех, кто «век свой провел… в поле». «36 лет живу с солдатом» — это жизненная философия. И П. И. Меллер чудесный человек (наши герои его очень уважали), он много и храбро воевал, а все ж «век провел в Петербурге». Каждому свое.

Ермолов поначалу отказался от начальствования гвардейской артиллерийской бригадой и перешел в гвардию лишь по личному настоянию царя, хотя упорно твердил о том, что боится парадной службы. Уже в столице он пытался вернуться обратно, поближе «к солдату» и подальше от разводов, отнимавших у тех, кто служил в Петербурге, большую часть времени[46].

«Ты пишешь, что если бы не армейские наши товарищи, то бы умер от скуки в Петербурге, к коего большому свету ты приучить себя не можешь — верю, брат, и похваляю! И я так же здесь живу, вижусь с одними короткими, а вельмож и знать не хочу», — сообщает Закревскому Д. Давыдов из Москвы с 1815 г. Закревский неоднократно жаловался на то, что в столице ему не очень-то весело, что придворная атмосфера не для него. Друзья это хорошо чувствовали. В 1820 г. Давыдов, благодаря его за помощь в получении отставки, писал: «Хотя и привык к доказательствам твоей дружбы, но всякое новое доказательство меня более и более привязывает к тебе, да идет мимо тебя чад придворный, от которого угорели так много мне известных и некогда почитаемых мною людей! Будь, что ты есть, и будешь единственным!»[47]

Сказанному не противоречит то, что Ермолов, например, умел «политиковать по-придворному» и обладал выраженной склонностью к интригам. Все равно он не укладывался и не мог уложиться в рамки двора, равно как и Киселев, большую часть жизни стоявший в оппозиции к придворным кругам, даже в бытность министром при Николае I.

Был еще один важный момент, сближающий большинство наших героев. Вспомним толстовскую классификацию противоборствующих группировок в главной квартире русской армии накануне и в начале Отечественной войны: «Первая партия была: Пфуль и его последователи… К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.

Вторая партия была противоположна первой… Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем были и представителями национальности. Это были русские: Багратион, начавший возвышаться Ермолов и другие. В то время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего Государя об одной милости — производства его в немцы»[48].

Здесь многое схвачено очень точно. Действительно, русско-немецкий антагонизм, о котором словно бы забыли при Екатерине II и который вновь возник при Павле и усилился при Александре I, был достаточно важным компонентом психологической атмосферы общества того времени. Принадлежность наших героев (исключая, возможно, Воронцова) ко второй партии известна. Но здесь необходимы некоторые разъяснения.

Ермолов, описывая свои скитания по канцеляриям Военной коллегии в 1801 г., объясняет, почему, несмотря на отличия екатерининских времен, он долго не мог получить назначения: «Неизвестен я был в экзерциргаузах, чужд Смоленского поля, которое было школою многих знаменитых людей нашего времени»[49]. За противопоставлением Ермолова, боевого офицера, награжденного двумя самыми почетными орденами, и «знаменитостей», выросших на Смоленском поле, легко увидеть противопоставление царствования Екатерины II царствованиям ее сына и внука: Павел привел к власти «людей новой категории», а Александр опирался на них в своем «кротком правлении». Во что это обошлось России, Ермолов последовательно показывает в своих воспоминаниях о войнах 1805–1812 гг. Павел не зря обещал «вышибить потемкинский дух» из русской армии: то, чего не успел сделать он, довершили его дети. Наши герои (за исключением Давыдова и Сабанеева) переживут еще позор Крымской войны, закономерно увенчавший 60-летние «страсти по Гатчине».

Известно, что Екатерина II, немка по крови, была русской, российской императрицей по самому духу своего правления (добровольно или нет — в данном случае не важно). В частности, она не допускала на высшие командные должности в армии немцев и вообще иностранцев. Да, конечно, среди них было немало генералов и адмиралов (например, Дерфельден, Ферзен, Пален, де Рибас, Джонс и др.), но в большинстве случаев они не играли первых ролей. Другое дело Павел и Александр I. Их дворы сделались прибежищем иностранцев всех категорий, причем, увы, такие люди, как гр. Штейн, были среди них в меньшинстве. Процент немцев, занимавших важные посты, резко возрос, и этот процесс со временем усиливался. Понятно, что это не могло радовать русских дворян, «представителей национальности», по выражению Л. Н. Толстого. Их оскорбляло предпочтение, которое Александр оказывал иностранцам типа Фуля, их возмущало, что корпоративная сплоченность немцев оттесняла русских от власти, мешала их служебному продвижению.

Ермолов и после 1812 г. оставался глашатаем недовольства немецким засильем. В 1818 г. он удивляется, что среди командующих нет ни одного с русской фамилией, а в 1820 г. деланно недоумевает по поводу того, что среди полковых гвардейских командиров ее имеет только один. «Отличных людей ни в одном веке столько не бывало, а особливо немцев. По простоте нельзя не подумать, что у одного Барклая фабрика героев. Там расчислено, кажется, на сроки, и каждому немцу позволено столько времени занимать место, сколько оного потребно для отыскания другого немца, сверх ежегодно доставляемого… из Лифляндии приплода»[50]. С течением времени социальная конкуренция с немцами обострялась все больше, и наши герои были солидарны в негативном отношении к этому явлению.