Император выступает как посредник между Службой и служащими, посредник могущественный, но не всемогущий. Это важно. Хотя в то время слово «отечество» писали со строчной буквы, а «государь» с прописной, реально для людей этого круга первое было важнее второго. Монаршая милость — индекс общественного признания заслуг дворянина, пользы его службы для страны и самого монарха как олицетворения (в идеале) страны. Эта милость по многим позициям определяет социальный рейтинг человека. По многим, но не по всем, ибо нашим героям хорошо известен механизм функционирования «источника милостей», иногда далекий от справедливости. Поэтому более существенным для них нередко оказывается неофициальный счет заслуг, то, что называется репутацией. Не случайно заботы о ней занимают видное место в их жизни. Именно репутация дает им возможность, например, грозить отставкой, говоря, что «не все поверят», что «вдруг» сделались неспособны. В тех случаях, когда их собственное понимание Пользы, их принципы вступают в противоречие с требованиями верховной власти, принципы могут оказаться более важными, в известных пределах, конечно. В этом мы еще не раз убедимся, как и в том, что пределы эти каждый устанавливал для себя сам. Так, когда царь несправедливо, по мнению Ермолова, выключил из службы испанского революционера Хуана Ван-Галена, служившего на Кавказе, и приказал выслать его из России, Ермолов не только ослушался его, но и позволил себе открыто поучать императора, разумеется, в рамках этикета: «Не решился я, Государь, отправить его с фельдъегерем и передать австрийскому правительству, и исполнение воли Вашего Императорского Величества искал сделать приличествующим образом великодушию и милосердию Государя, коего люблю я славу… Не ожидаю подвергнуться гневу Вашего Величества, но не менее должен бы был скорбеть, если бы иноземец, верно и с честию служивший, мог сказать, что за вину, в коей не изобличен, получил наказание от Государя правосудного. Строгие правила мои не допускают поблажать вольнодумствующим, но и сего в течение года не замечено в майоре Вангалене»[22]. Примечательна не только забота Ермолова о репутации императора, но и убежденность, с которой он позволяет себе корректировать его распоряжение. Очень важно заметить, что наши герои отнюдь не были социальными «робинзонами». Закревский однажды заметил: «Я правил моих ни для кого не переменю»[23]. Под этими словами подписались бы многие русские дворяне того времени.

В войнах того времени подчиненные видели командиров высокого ранга рядом с собой в бою гораздо чаще, чем их потомки в XX в. Понятно, что репутация генерала в огромной степени зависела от того, как он вел себя в эти минуты.

Боевые биографии наших героев в этом смысле соответствуют лучшим образцам эпохи и полны эпизодов, блестящих и по содержанию, и, условно говоря, по форме. Что касается последней, то, как известно, по обилию исторических фраз и «жестов» начало XIX в. могло поспорить со временем героев Плутарха и Тацита.

Несколько примеров.

В сражении при Прейсиш-Эйлау Ермолов командовал 30-пушечной батареей. Объявив подчиненным, что «об отступлении помышлять не должно», он отослал в тыл лошадей и передки орудий. После каждого залпа батарея под собственной дымовой завесой передвигалась вперед в полном смысле слова на руках. Командующий русской армией Беннигсен был очень удивлен, увидев в тылу лошадей и передки без единого орудия, но, узнав об этом варианте «сожженных кораблей», был «чрезвычайно доволен», пишет Ермолов в своих «Записках».

Внимание цесаревича Константина Павловича Ермолов обратил на себя при следующих обстоятельствах. Цесаревичу показалось, что ермоловская батарея слишком долго не открывает огня. Присланному адъютанту Алексей Петрович отвечал, что будет стрелять тогда, когда отличит «белокурых от черноволосых». Колонна была рассеяна[24].

Хладнокровие Воронцова в бою было притчей во языцах, и даже возраст не изменил его. Вот что писал о 65-летнем Михаиле Семеновиче его адъютант 2-го кавказского периода кн. Дондуков-Корсаков: «Князь чрезвычайно высоко понимал и ценил военные доблести, давая собою пример исполнения военного долга с тою естественностию и простотою, которая еще более выставляла его достоинства. Он не любил хвастовства в военном деле и вообще всякого фанфаронства, и в храбрости более всего ценил скромность; трусость он презирал глубоко, а человек, подверженный этой слабости, окончательно терял в его глазах». (Надо сказать, что и Ермолов импонировал окружающим своей скромностью. Цесаревич Константин говорил: «Ермолов в битве дерется как лев, а чуть сабля в ножны, никто от него не узнает, что он участвовал в бою».)

В 1847 г. во время осады аула Салты на Кавказе Воронцов шел по траншее вслед за одним из полковых командиров, Плац-Бек-Кокуном, человеком огромного роста и воинственного вида. В тех местах, где бруствер был невысок, полковник пригибался, ибо горцы простреливали эти промежутки. «Князь, увидев эту проделку раза два, не вытерпел и, остановившись в одном из опасных мест, сказал: „Полковник, я всегда хотел помериться с вами ростом — станьте-ка со мной“. Кокун, разумеется, повиновался, и общий хохот свиты служил лучшим наказанием его слабонервности. Между тем несколько пуль просвистело над князем и Кокуном. Главнокомандующий, продолжая путь, сказал ему: „Однако же вы значительно выше меня ростом, берегите свою голову“. В мнении князя репутация Кокуна была навсегда установлена», — пишет Дондуков-Корсаков[25].

Закревский во время шведской войны однажды играл в карты, сидя в лодке на одном из озер под неприятельским огнем. Когда столик сбила пуля, партнеры поставили его на место и продолжили игру. Нет нужды специально рекомендовать храбрость Сабанеева (Суворов мог доверить командование передовыми цепями только лихому офицеру) или Давыдова. Храбрость, проявленная Киселевым во время русско-турецкой войны 1828–1829 гг., покорила Николая I и во многом способствовала их сближению; ведь после 14 декабря положение Киселева было весьма сложным.

Жаль, что объем этой работы не позволяет увеличить число подобных примеров. Вообще человечество во всех смыслах много потеряло с тех пор, как полководческое искусство в основном перестало описываться тремя знаменитыми картошинами из кинофильма «Чапаев».

Следующий сюжет, о котором необходимо сказать, связан с деньгами. Проблема эта деликатная. В то время, как всегда и везде, чиновники делились на тех, кто «брал», и тех, кто этого не делал. Нет нужды пояснять, что наши герои относились не к первой категории, хотя, подобно большинству офицеров, лишних денег не имели и, кроме Воронцова, жили преимущественно на довольно скудное жалование (реальные размеры их материального неблагополучия мы не всегда представляем себе отчетливо; даже у историков иногда отношение к этому вопросу вполне пролеткультовское). Однако они не только не пользовались служебным положением для исправления ситуации (даже намек на это был бы в высшей степени оскорбителен), но, несомненно, относились к казенным деньгам куда внимательнее, чем к собственным. Экономия государственных денег — приятная обязанность для них: за время пребывания во Франции Воронцов сэкономил 4 млн франков, Сабанеев, командуя в 1824 г. несколько месяцев 2-й армией — до 1,6 млн рублей («Заплатил Царю за Его милости ко мне», — писал он Закревскому)[26]. Экономия казенных средств была предметом постоянной заботы Ермолова, что неоднократно специально отмечалось императором. Примечателен следующий факт. Потратив во время посольства в Персию экстраординарную сумму в 100 тысяч рублей ассигнациями, Ермолов вернул ее в казну из сумм, положенных ему на содержание. «Сии последние, — пишет он Закревскому, — даны мне в полное распоряжение и без отчета, взамен также и жалованья, которое я принять не согласился. Ты верно доволен, что подобный тебе богатством человек делает подарки ценою в сто тысяч рублей. Знай наших, брат Арсений! Пожалуй, обрати на это внимание Государя, не мешает, если он увидит, что в деньгах я не первое поставляю счастье. В Персии я мог, по крайней мере, взять миллион с Аббас-Мирзы, которого надобно только было признать за наследника престола. Я сие мог сделать на основании данной мне инструкции… но я видел в том нам вред и за сто миллионов бы не согласился. Много нашлось бы мастеров, которые бы и деньги взяли и поступку своему придали похвальный вид. Меня многие примут за дурака!»[27] Однажды Ермолов заметил: «Если бы служил из-за денег, то здесь умел бы я достать их без соизволения на то начальства, а вы взгляните, что я их ежегодно по всем частям управления сберегаю в сравнении с тем, что делалось прежде»[28]. Очень показательно при этом, что возможная перспектива потерять шесть тысяч рублей, которые он получал как командир гвардейской артиллерийской бригады, его беспокоит: «Тогда я пропал и не буду иметь способов существовать в службе»; он просит Закревского «не приводить на память» возможное распоряжение о прекращении этого дополнительного жалования, тем более, что Коновницын, тогдашний военный министр, недоброжелатель Ермолова, вполне мог ему специально навредить[29].