Да благословит и хранит тебя Господь! Крепко и нежно Вас всех обнимаю. Горячо тебя любящая Твоя старая мама.

Мужчина с угасшим лицом закурил папиросу, сделал пару затяжек, сломал ее в пепельнице и тут же закурил следующую.

Все знали эту привычку. И его младшая дочь Анастасия поспешно засунула в рукав светлого летнего пальто свою крохотную любимицу – собачку кинг чарльз. Дочь Татьяна спрятала рукоделие.

Время настало.

Внезапно вагон грубо дернулся.

– Господи, благодарю тебя, – женщина истово перекрестилась.

Не зная, что тот, в кого они верили так фанатично и слепо, оставил их и не спас.

И решать, жить им или умирать, вновь пришлось той, чьей главной бедой была привычка перекладывать на себя божью ношу.

А начиналась эта история так…

декабрь, 1916

Катерина Михайловна выбежала в заснеженный сад вслед за Машей:

– Подожди!

Опустив голову, прижимая ладони к ушам, лжеотрок бежала к калитке.

– Подожди, это важно… Маша, это так важно для меня!

– Замолчи! Замолчи! Я не могу тебя слышать! – закричала лжеотрок. – Ненавижу тебя…

– Подожди!

Отшвырнув палантин, Катя побежала за ней, догнала, схватила за плечи.

– Ты должна знать, – взволнованно зачастила она. – Я отдала Гинсбургу деньги… Ну, не то чтобы отдала, дала под проценты, минимальные. Это, чтоб никаких подозрений. И мадам Шленской, хозяйке кабаре, где Даша танцевала… дала. Просто так. Дарья ж ее заведенье сожгла, куска хлеба лишила… А она на мои деньги бордель на Лютеранской открыла. Я как лучше хотела, а она – бордель… Еще хуже вышло. Но я старалась… Поверь! Я книги твои читала, чтоб больше никого не обидеть. Чтоб ты простить нас могла… И вернуться. Чтоб не винила себя за то, что, уговорив нас перебраться сюда, помогла двум сукам бездушным людей обирать. Но все равно… Так уж устроена жизнь. Нельзя взять, не отобрав у другого. Одна радость, порой в книгах невозможно найти, кому то, что я покупаю, принадлежать должно. Тем и утешаюсь – незнанием. Так что, скольких я со свету сжила, знает один Господь Бог. Прости меня, Машеточка.

– Спасибо тебе, – проговорила Маша. – Он замолчал.

– Кто? – недоуменно спросила Катерина Михайловна.

– Город, – изможденно сказала лжеотрок. – Я больше не могу его слышать… Я уже почти ненавижу его. А он все просит, все просит… Так просит… А я не могу… Киев не хочет умирать. Но что я могу поделать, если так решил Бог? Прости… – обратила она на Катю глаза. – Ты тоже прости меня, Катюша, что я тебя два года назад принять отказалась. Я знала, Отмены не сталось. А здесь – все счастье твое. Я не хотела тебя счастья лишать раньше срока. Ты права, Катя, это счастье – судьбы не знать.

– Подожди, – Катерина вытянула руку, боясь, что Маша исчезнет, растает в воздухе. – Акнир сказала, если мы не отменим Октябрьскую, ты погибнешь. Почему?

– Я не знаю причин. – Маша безразлично качнула головой – ее смерть явно не показалась ей сколько-нибудь важной проблемой. – Своей судьбы я не вижу. Но помыслить нетрудно. Город умрет! В феврале 18-го сюда придут красные войска Муравьева, и Отроку Михаилу не поздоровится так же, как лаврскому митрополиту Владимиру. Моряки забили его нагайками насмерть, прямо в Лавре, на святой земле…

– Тогда… – все это время Катерина Михайловна покусывала губу, складывая что-то в уме. – Прости меня, Маша, но этого я допустить не могу! Я не верила ведьме. До последнего мига не верила. Больно кругло она дельце обделала. Пришла, всю правду сказала, глаза нам открыла: мол, мы – Киевицы… Об одном умолчала: мы отменяем Октябрьскую, отменяем свою дату рождения, отказываемся от силы, и она наконец получает возможность убить нас. Неужто, мыслила я, она не додумалась до такой комбинации? Мать спасена. Враги убиты. Но ты… когда нутро ее вскрыла, ты меня убедила. Она не желает нам смерти. Ей можно верить. И я соглашусь. Я не позволю тебе умереть. И вернуться назад – не позволю! Тебе не выиграть Суд. Ты слабее ее. Прости уж, что пойду против тебя…

– Не кори себя, Катя, – лучисто улыбнулась Маша. – Ни за меня, ни за бордель на Лютеранской. Господь дал тебе свободу воли. Если ты делаешь что-то от чистого сердца, значит, права. А все остальное – уже воля Божья. Знала бы ты, как я поначалу терзалась, все думала, как мне нашу Отмену исправить. А Бог исправил все сам – за меня. И за тебя исправит, когда ошибешься… От нас же ему только одно надобно, чтобы помыслы наши были чисты.

– То есть, – нахмурилась логичная Катя, – ты думаешь, человек, что б он ни делал, все одно не способен перечеркнуть волю Божью? И даже если мы спасем царскую семью от расстрела, революция все равно будет, разницы нет? Как и тогда, со Столыпиным…

– Именно так.

– И все же разница есть, – задумчиво произнесла Катерина. – Столыпин-то умер. Но Митю моего мы спасли от казни, а душу его – от смертоубийства. А знаешь, – внезапно губы Дображанской размякли, – что я в твоих книгах прочла? Когда Митенька мой премьер-министра в оперном театре подстрелил, за него лишь один человек ходательствовать стал. Знаешь, кто? Жена Петра Столыпина. Она сказала: «Петра Аркадьевича все равно не вернуть. А ему 24 года, он молодой. Он еще может одуматься и стать человеком». Я когда прочитала это, подумала, это ж какую веру нужно иметь, чтоб так вот сказать? Чтоб в месть языческую совершенно не верить, а верить в одну божественную душу людскую!.. А ведь права она была, Митя мой хорошим человеком стал, добрым. Значит, не зря мы все отменяли, не зря! Может, и правда спасти цесаревича, раз ты говоришь, миру от этого никакого худа, окромя добра… Он же ребенок, мальчишка. Пусть мне Господь за него грехи мои спишет. А после, Машеточка, поехали со мной за границу! Рядом со мной с тобой никакой беды не случится. Я ж не зря, уходя сюда, записала тебя своей сестрою двоюродною, – сказала Катя.

И понимать это следовало так: что бы ни случилось, ты будешь под моим покровительством, я тебя не оставлю!

– Что с тобой, Маша? – помедлив, спросила она.

«Он же ребенок, мальчишка…»

Перед Машею плыл давний день, спокойный и светлый. Она сидела на потертом ковре, делавшем таким уютным и добрым пол в ее «детской», и разглядывала фото в библиотечной книжке: Цесаревич Алексей и четыре великих княжны. Четыре красавицы: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. Отчего-то именно их – не царя, не наследника! – Маше, наивной студентке исторического факультета, всегда было жалко больше всего.

Четыре девочки… И все такие красивые!

– Просто спасти их… просто спасти, – вопросительно прошептала она.

– Маша, если это противоречит твоим убеждениям, не нужно, не поддавайся на мою провокацию, – испугалась Катерина.

Но спасательный круг был брошен Дображанской слишком поздно – Маша уже шла ко дну. Пред глазами белели девичьи платья, в сердце прорастала жалость, тоска и вера: не может быть, чтобы не обрекать их на смерть было плохо!