Куда как более страшная.

Ему также повезло, что он опубликовал три книги о призраках до того, как сдуру вломился туда, где действительно обитало что-то непознанное… он знает и об этом. Сэм Фаррелл, возможно, не верит, что Майк как писатель кончился, но это не так и важно. Майк знает, и достаточно. Он не может написать почтовую открытку, не почувствовав, как его прошибает холодный пот, а желудок болезненно сжимается. Иногда одного взгляда на ручку (или на магнитофон) хватает, чтобы в голове мелькнула мысль: «Картины скособочились. Я пытался их выровнять». Он не знает, что это означает. Он не может вспомнить картины или что-то еще из интерьера номера 1408, и рад. Это счастье. С давлением в эти дни у него не очень (врач сказал ему, что после заживления ожогов у пациентов часто повышается давление, и назначил медикаментозное лечение), зрение тоже подводит (офтальмолог прописал капли), побаливает спина, увеличилась простата… но с этим можно жить. Майк знает, что он – не первый, который вышел из номера 1408, в действительности не покинув его, Олин пытался ему это сказать, но все не так уж и плохо. По крайней мере он не помнит. Иногда ему снятся кошмары, довольно часто (фактически каждую ночь, каждую гребаную ночь), но он редко помнит их, когда просыпается. Остается лишь ощущение, что все углы закруглялись, оплывали, как закруглились, оплыли от жара углы мини-диктофона. Сейчас он живет на Лонг-Айленде и, если погода хорошая, подолгу гуляет вдоль берега. На одной из таких прогулок ему удалось внятно сформулировать впечатления, оставшиеся от короткого (семьдесят минут) пребывания в номере 1408. «В ней не было ничего человеческого, – срывающимся голосом поведал он набегающим волнам. – Призраки… они хоть когда-то были людьми. А эта тварь в стене… эта тварь…»

Со временем его состояние улучшится, он, во всяком случае, на это надеется. Время затянет туманом случившееся, как уберет красноту со шрамов на его шее. А пока он спит, не выключая света в спальне, чтобы сразу понять, где находится, когда проснется от кошмара. Он убрал из дома все телефоны, потому что где-то в подсознании засел страх, боязнь, сняв трубку, услышать гудящий, хриплый, нечеловеческий голос: «Это девять! Девять! Мы убили всех твоих друзей! Все твои друзья уже мертвы!»

А когда ясным вечером солнце скатывается к горизонту, он закрывает все жалюзи и шторы. Сидит в темноте, пока часы не подсказывают ему, что день полностью сдал вахту ночи, светлой полоски не осталось даже там, где земля встречается с небом.

Его глаза не выносят закатного света.

Желтого, переходящего в оранжевый, как свет в австралийской пустыне.

Когда мы с братом Дэвидом были маленькие, наша мать работала на гладильном прессе в прачечной «Стратфорд лондри» в Стратфорде, штат Коннектикут. Она нам говорила, что есть такая машина, которую работники называют «мясорубка», и она опасна. Я тогда еще думал: «С таким названием – как ей не быть опасной?»

Мама урабатывалась до смерти – и там, и в других прачечных с минимальной зарплатой, – чтобы ее мальчики могли закончить колледж. И первую работу после колледжа я нашел… в прачечной,!В основном я занимался простынями из мотелей – суровая специальность, друзья мои! – но «мясорубку» мне приходилось видеть каждый день: конец; где осуществлялась подача белья, был всего в тридцати футах от моей большой автоматической стиралки. Она и вправду была опасной. Подтверждением тому был один из мастеров, Гарри Кросс, у которого вместо рук были крючья. Как-то в субботу во время Второй мировой войны он в нее свалился, как раз когда она работала. Так ему и достались крючья, которые он иногда держал под кранами умывальника в туалете (левый крюк под ГОРЯЧАЯ, правый под ХОЛОДНАЯ), а потом неожиданно прикладывал к спине какой-нибудь работающей на «мясорубке» девчонки. Сейчас такое называется «сексуальным домогательством», а Гарри это называл «подурачиться». Я не принимал ничью сторону; только все ломал голову, как он себе утром галстук завязывает (иногда меня интересовали и другие процессы, но не будем углубляться).

Учитывая мою привычку воображать себе худшее, можно не удивляться, что я представил себе «мясорубку»-вампира. Может быть, неудивительно и то, что получившийся рассказ стал фильмом. Тоуб Хупер, который его снимал, в каком-то роде гений – «Техасская резня бензопилой» не оставляет в этом сомнений. Но когда гения заносит не туда – спасайся, кто может. Киноверсия «Мясорубки» энергична и красочна, но все-таки это каша, по которой пробирается Роберт (Фредди Крюгер) Инглунд, преследуя цели, которые мне неясны даже и сейчас. Кажется, он был одноглазый и хромой, но тут я могу ошибиться.

Видеоряд фильма сюрреалистичный, декорации – сногсшибательные, но где-то в процессе (быть может, из-за огромного количества пара, выпускаемого механической звездой фильма) сама история затерялась. Невероятно жаль, потому что со «Жребием Салема» в его первом мини-сериальном воплощении Хупер сотворил чудо. Когда люди говорят о моих персонажах или сценах, напугавших их с экрана, они обычно вспоминают клоуна Пеннивайза, потом Кэти Бейтс в роли Энни Уилкс, а потом – парящих за окном вампиров из «Жребия».

Таких нестираемых образов в «Мясорубке» нет, но я все равно считаю ее лучшим рассказом из всех вами читанных, в которых гладильная машина так выглаживает сюжет. Ха-ха.

Офицер полиции Хантон добрался до фабрики-прачечной как раз в тот момент, когда от нее отъезжала машина «Скорой» – медленно, без воя сирены и мигалок. Дурной знак. Внутри, в конторе, толпились люди, многие плакали. В самой же прачечной не было ни души, а в самом дальнем конце помещения все еще работали огромные автоматические стиральные машины. Хантону это очень не понравилось. Толпа должна быть на месте происшествия, а не в офисе. Так уж повелось – животное под названием «человек» испытывало врожденное стремление любоваться останками. Стало быть, дела очень плохи. И Хантон почувствовал, как защемило у него в животе; так случалось всегда, когда инцидент бывал серьезным. Очень серьезным. И даже четырнадцать лет службы, связанной с уборкой человеческих останков с мостовых и улиц, а также с тротуаров возле очень высоких зданий, не смогли отучить желудок Хантона от этой скверной привычки. Точно в нем гнездился какой-то маленький дьяволенок.

Мужчина в белой рубашке увидел Хантона и нерешительно двинулся ему навстречу. Бык, а не парень, с головой, глубоко ушедшей в плечи, с носом и щеками, покрытыми мелкой сетью полопавшихся сосудов – то ли от высокого кровяного давления, то ли от слишком частого общения с бутылкой. Он попытался сформулировать какую-то мысль, но обе попытки оказались неудачными, и Хантон, перебив его, спросил:

– Вы владелец? Мистер Гартли?

– Нет… Нет, я Стэннер, прораб. Господи, это же просто…

Хантон достал блокнот.

– Пожалуйста, покажите, где это произошло. И расскажите, как именно.

Казалось, Стэннер побледнел еще больше – красноватые пятна на носу и щеках стали ярче и походили теперь на родимые.