Если вы заходили и на столе лежали всего две маски – одна улыбчивая, другая в меру серьезная, то вы могли быть уверены, что вам предстоит приятное времяпрепровождение за беседой о гибкости музыки Прокофьева, по сравнению с музыкой, скажем, Стравинского, или о короткой прозе Генри Джеймса и о романах Конрада.

Но, боже упаси, если рядком были разложены три ужасающие маски. Для начала – строгая серая, темно-коричневая посередине, а напоследок – черная, гримасничающая маска страшного гнева. Тут уж вы попадали в головомойку и даже выпуклости и гладкости жестких деревянных масок корчились и дымились от невыносимой энергичности и реальности. Голос, исходивший от масок, заставлял вас вытянуться на стуле и почувствовать жутковатый холодок в животе. Оставалось только уповать на Божью помощь.

Он вообразил себя хрустальной ретортой, в которую вдохнули волны сладостных благовоний и праведного умиротворения. То была священная праведность, затмевавшая математику, превращавшая каждое движение в скольжение, вальс, мечту. Он парил в двух дюймах от пола. Он был недосягаем для смерти, не нуждаясь ни в еде, ни в питье. Его разум – это заключенная в сферу черепа тончайшая пурпурная материя, в которой содержалось все его знание, отмытое, очищенное, облагороженное. И теперь извне этот глупец резвился, насмехаясь над ним.

Однажды вечером он пошел в театр; в вестибюле толпилась стайка школьников и школьниц из Ассоциации молодых христиан, источавших аромат гардений. Слышались взрывы отрепетированного хохота, непрерывные остроты; лица сияли. Он потихоньку приблизился к ним, чтобы удобнее было наблюдать за их поведением.

– Я говорю тебе – то и это, и кое-что в придачу, – сказал один из мальчиков.

– Ха, – ответила одна девочка и мгновение спустя перестала улыбаться.

– А потом еще и еще, – сказал другой мальчик.

– Интересно, – сказала девочка, теряя интерес.

– И много-много другого, – сказал мальчик.

Все захохотали. Через минуту их изменчивые сверкающие глазенки забегали под мигающими веками, рыская в поисках новых стимулов и реакций в ответ на свои же вездесущие стимулы. Все занимались разбрасыванием камушков. Все, как лужицы, получали эти камушки, вызывавшие рябь на поверхности воды, и погружались в самодовольное самолюбование.

– Посмотри на себя, – сказал тот, что постарше.

Молодой человек напрягся, но сохранял спокойствие. Согнутые пальцы разогнулись и незаметно обрели изящество. Когда молодой человек повернулся и сказал, что эта маска непостижимо прекрасна, старик разразился хохотом.

– Если бы ты мог себя видеть! Десять секунд, и ты – новый человек. Твоя поза, боже мой, твои руки! Какая женственность! Твои глаза в глазных щелях – преданные, верные, благоговейные, как устрицы в сумерках.

– Великолепная маска.

– А твой голос! Напыщенно праведный. В твоих глазах я сейчас разнесчастный, заблудший, жалкий боббит. Ты попытаешься меня утешить, поддержать, наставить на путь истинный, указать на мои прегрешения. Еще час в этой маске – и у тебя завелась бы часовня, паства, братство, и пошло-поехало! Чувствуешь ли ты в себе золотые всплески великого умиротворения? Увлажняются ли твои очи от сострадания, когда ты видишь мое вопиющее невежество и пропащую душу, струящуюся из уголков моего тела?

Молодой человек снова подошел к зеркалу и посмотрелся в него.

Человек увидел свое же лицо с противоположного конца комнаты и, присмотревшись, возопил:

– Это я? Я? Неужели в кресле сидел я?

Кристофер кивнул.

– Благодарю вас, благодарю!

Он чуть было не облобызал Кристоферу руки.

– Вы оказали мне великую услугу!

– Что еще я могу для вас сделать? – поинтересовался Кристофер.

Но всякий раз, когда этот человек встречался с Кристофером на вечеринках, он отворачивался от него. Однажды Кристофер прикоснулся к его плечу и спросил:

– Вы снова сбились с пути? Оказались во тьме? Заблудились? Ваша возлюбленная сковала вас по рукам и ногам? Позабыли о своих дерзновенных намерениях? Вы – все еще марионетка, передвигаетесь как на ходулях. Не можете сменить походку? Или превратились в зацикленного субъекта с эгоистичными замашками?

– Если вы не отстанете, я двину вас в челюсть, – сказал молодой человек и удалился, разминая турецкую сигарету на серебряном портсигаре.

– Присаживайся, Дэвид, – сказал он, и Дэвид присел.

– Что тебя гложет, сынок?

– Я очень несчастен. Я такой несуразный!

– Сынок, такое бывает в жизни сплошь и рядом. В один прекрасный день обнаруживается, что другие выглядят привлекательнее, чем мы. Это вызывает кучу неприятных ощущений. Уж я-то знаю.

– Вот что я тебе скажу, Дэвид. Я дам тебе поносить одну из моих масок.

– Неужели?

– Надевай!

Дрожащими руками Дэвид надел маску.

– Как ты теперь себя чувствуешь?

– О боже, замечательно, великолепно!

Вторая стопка черновых отрывков посвящена отношениям дочерей и родителей. Дочери неизменно встречаются с незнакомцем в маске в потенциально романтических ситуациях, которые определяют содержание каждой сценки. В двух из четырех недоработанных сценах незнакомца в маске зовут мистер Крис или мистер Кристофер, но на других страницах у него нет имени.

Вступительная встреча, разворачивающаяся на двух страницах, представляет собой разговор матери и дочери о постояльце в маске. Когда дочь признается, что постоялец предложил ей открыть свое истинное лицо, мать закатывает дочери грубый и почти истеричный допрос. Это самый пространный отрывок из четырех, представленных здесь, и в последних абзацах мать пересказывает некий фильм, испугавший ее в детстве. Она сосредотачивается на одном эпизоде, в котором монстр в маске открывает свою личину молодой девушке – героине фильма. Судя по подробному описанию, мы можем легко догадаться, что речь идет о шедевре немого кино – «Призраке оперы», в котором играл Лон Чени. Теперь ясно, почему она с таким пристрастием допрашивает дочь. Мать ужасается от одной мысли о том, что дочери предстоит пережить ту же кошмарную сцену с постояльцем в маске.